За старшего

— Ты знаешь — а больше не знает никто. И не узнает, понял?

Да ты-то откуда, хотел сказать Неушев. Что ты вообще знаешь про жизнь и про смерть, щенок, который шлялся где-то сто лет, заставляя людей стыдиться и страдать, а теперь, когда все решилось само собой без чьей-либо помощи, зато стыд и страдания стали невозможными, явился ясным солнышком и высокопарную чушь несет.

Нияз опять его подсек — теперь почти шепотом:

— Господь только знает.

Неушев ухмыльнулся еще кривей и шире. И подумал: скоро проверим.

А слова опять заметались в голове, как метались все эти сорок дней. Как метались по недооборудованной и оттого подоткнутой мелкими эхами комнате базы отдыха. Метались — а Фирая медленно поднимала руку к лицу, как после пощечины, и Неушев видел с удовольствием, перекисающим в испуг, как ей плохо, и хуже, и хуже — и она закрывает глаза и слепо бредет к выходу, а за ней, порхнув глазами, кидается тоненькая девочка Юля, которой он, как ему казалось, нравится — сединами, статью и анекдотами, — и потому, думал он, девочка Юля на базу и примчалась, а она с собой жену притащила, чтобы чушь про коварных злодеев рассказывать, а он-то думал — и под незатихающее эхо Неушев высадил полстакана и кончился, и не слышал ни выстрелов, ни криков, и больше не начинался, и начинаться не собирался.

Слова так и метались в черепной коробке, искаженные злобой и эхом так, что непонятно было, где там старая корова, где пошла вон, идиотка, а где себе всю жизнь отравила и теперь мне хочешь. И лишь сейчас Неушев понял, что примерно то же он другими словами четверть века назад сказал Ниязу. Нияз ушел. А сорок дней назад после похожих слов ушла жена. Нияз вернулся, а жена нет. И уже не вернется. И кто-то в этом был виноват. Возможно, Нияз.

Неушев открыл глаза и посмотрел на Нияза с ненавистью. Нияз смотрел на него спокойно и требовательно. Он сказал:

— Сабир-абый, ты не виноват в смерти Фирая-апы. И в… полусмерти той девушки не виноват. В них злые люди стреляли. Твои враги. Твари. Они с самого начала хотели их убить, и тебя тоже, тут ты не мог ничего сделать. Это целая операция была, длинная — ну, тебе расскажут еще.

Кто расскажет, хотел спросить Неушев, но силы кончились. Нияз продолжал:

— Это не значит, что ты ни в чем не виноват. Ты виноват, очень сильно. И сам лучше меня знаешь, в чем.

Сил по-прежнему не было, даже на то, чтобы иронически поднять бровь и показать, как полезны и интересны опытному безнадежному человеку слова дурака, молодого и не знающего, что такое настоящее горе.

— Ты виноват в том, как жил последние годы. Как в семье жил, с Фирая-апой — с женой твоей, любимой женой, прошу заметить. Ты виноват в том, что Айгуль ушла из дома, от тебя подальше ушла. И в том, что Гульшат, несчастный ребенок, металась все между вами, не могла предать никого из вас, чтобы пристать к одному из… осколков. Это, Сабир-абый, твоя вина и твой грех, за который ты будешь отвечать всегда. Но это не смертный грех. И его можно искупить. Но только живому.

Как, зачем-то хотел спросить Неушев молодого дурака, вернее, уже не молодого и не дурака, но несправедливого и жестокого человека, которого он давным-давно прогнал из своей жизни против желания, но все-таки, похоже, справедливо и дальновидно.

— Это твоя семья и твоя жизнь, — будто услышав вопрос, ответил Нияз. — Ты и решай. Но что бы ты ни решил, ты не должен оставлять дочерей одних. Ты не можешь оставлять их одних с заводом, на который кидаются твари. Убийцы. Первую атаку нам… — он запнулся, но тут же продолжил, — отбить удалось, но это же не последняя атака. Без тебя их сожрут. Ты ведь не хочешь, чтобы их сожрали? В физическом смысле, я имею в виду. А будет в физическом. И тебя без них сожрут. И мне пофиг, хочешь ты этого или нет. В этом смысл семьи, ты разве не понял? Семья — это свои, которых ты должен защищать. Если некого защищать, значит, ты прожил жизнь зря. Тебе есть кого защищать, Сабир-абый.

Нияз помолчал, ожидая возражений, не дождался и продолжил:

— Я понимаю, что тебе пока все равно. Но если тебя сожрут, тем более если ты сам себя сожрешь, девчонки останутся сиротами. А сиротам очень плохо. В любом возрасте. Ты уж поверь. И постарайся им это горе отсрочить.

Он снова помолчал.

— Сабир-абый, ты меня больше не увидишь. Поэтому, пожалуйста, попробуй запомнить, что я тебе говорю. Семья — это главное. Разбивать ее нельзя. Отказываться от нее нельзя. И уходить из нее тоже нельзя. Никуда.

Он потер пальцами лоб, удивленно посмотрел на пальцы и сказал, глядя уже мимо пальцев на развалившегося под ногами кота:

— И прости меня за то, что я тогда ушел. Нельзя было. Я извинялся уже, кажется, но это не от души было. Сейчас от души. Прости. Нельзя было так делать. Ты был неправ. Но я своей неправотой тебя переплюнул.

Он снова поднял глаза и закончил злым голосом, из которого ушла округлость и ученость:

— Не бросай своих. Своих бросать нельзя.

Нияз покачал головой, словно сам удивился банальностям, которые нес. Встал, не обращая внимания на недовольный вопль кота, и почти незаметно дернулся в сторону Неушева. Руку, что ли, хотел протянуть на прощанье. Неушев и не заметил. Сидел себе неподвижно.

Нияз кивнул и неровно пошел к двери. Кот нехотя поплелся за ним. Когда Нияз почти вышел, Неушев окликнул его, как мог быстро поднимаясь из кресла. Нияз запнулся на пороге и показал, что ждет.

Неушев подошел к Ниязу, чуть не споткнувшись о наглое юркое животное, протянул руку, дождался крепкого пожатия и обнял племянника. Нияз был тощий и жилистый — кажется, даже тощей и уж, конечно, жилистей, чем был щенком. Что, в принципе, логично.

Неушев отстранился от Нияза и попросил, глядя ему в очень усталые, оказывается, глаза:

— Останься, сынок. С сестрами толком познакомишься.

— Да я уже полюбовался, — ответил Нияз, как-то по-доброму усмехнувшись. — Славные девчонки. Большие — ужас. Не могу, Сабир-абый, прости — спешу.

— Ну маленько-то побудь, — почти взмолился Неушев. — Неужели полдня что-то решат?

— Решат, — сказал Нияз. — Сын ждет.

— Сын, — повторил Неушев с завистью.

Не потому, что у Нияза был сын, а у Неушева сплошные бабы во веки веков и навек теперь уже. А потому, что Нияз так спешил к сыну, а Неушев давно ни к кому так не спешил.

Нияз несильно хлопнул Неушева по плечу и ушел. Кот ушел следом.

Неушев некоторое время прислушивался, но так и не услышал ни хлопанья двери, ни скрипа во дворе, ни отъезда машины. Когда сумрак перед глазами прекратил переливаться, а вернувшийся кот цапнул когтем брюки, Неушев вытер лицо, подманил кота колбасой на кухню и запер его там вместе с колбасой. Принял душ, разыскал и вытащил давно подаренный намазлык, с трудом нашел серебряную киблу, которую в свое время заказал и постоянно этим хвастался и которая ни разу не пригодилась. Сегодня вот был первый раз.

Он не молился с детства, поэтому то и дело запинался на словах и поклонах. Не беда. «Всевышний — он не слышит, а знает. Ты, главное, верь и старайся быть правильным — и он узнает», — так говорила жутко суровая отцова бабка, которая не умела врать.

Прочитав все не забытые с детства строчки, Неушев обмахнул лицо руками, но движения не закончил — уткнулся в ладони и снова заплакал.

Легче не стало. Но он знал, что станет. Пусть не сейчас. Но когда-то обязательно станет легче.

Он тщательно спрятал намазлык, снова сходил в душ и сел ждать своих девчонок.

ГЛАВА 2

Байтаково.

Расти Харрис

Невозможно контролировать все на свете.

Поэтому надо контролировать отдельные части света, в которых собираются подлежащие контролю объекты.

Этому будущего Расти Харриса научил Панченко Вадим Алексеевич. Он много чему научил будущего Расти Харриса. Он ему жизнь подарил, когда помог уйти из пакистанской тюрьмы в английскую и подсказал, как выхлопотать паспорт на имя Ростома Хариса, полукровки с британским гражданством. Дальше Расти выживал сам, но Панченко Вадима Алексеевича не забывал. Не забывал, ни кому по жизни должен, ни в какой валюте долг следует отдавать.