За старшего

Тим был не то чтобы железный парень, но последний раз показывал слезы отцу лет восемь назад, еще до школы. Кот Макферсонов на глазах у Тима задрал голубя и подло не позволил Тиму задрать себя. Папа тогда рассказывал про выживание, звериную природу, настоящее горе и мужское к нему отношение так долго, что Тим пообещал себе: больше родители плачущим его не увидят. И обещание держал — до сегодняшнего дня. С сегодняшнего дня обещание, как и все остальное, потеряло смысл.

Сырое отчаяние опять пробило Тима насквозь. Он чуть не завыл и держался на этой грани «чуть», пока внизу не хлопнула дверь. Папа пришел. Вернее, примчался. Тим понимал, что боль и страдания длятся долго только для того, кто страдает. Для остальных это щелчок и дуновение.

Мама при виде папы, конечно, вздумала снова рыдать, хотя после разговора оставалась спокойной — во всяком случае, беззвучной. Теперь она была слышна, как будто стены стали бумажными. А может, у Тима обострился слух от лежания в темноте. Папа выслушал маму сколько вытерпел, что-то некоторое время говорил почти беззвучно — а, про ее лекарства, — и затих.

Через полминуты по косяку двери в комнату Тима деликатно застрекотали костяшки. Тим проморгался, начал вытирать слезы, подумал, а какого черта, тем более что темно ведь, и вытер еще тщательней. Папа стрекотнул контрольно, и в полумрак воткнулась ослепительная плоскость.

— Тим, можно войти?

Полумрак горестно молчал. Тим тоже.

— Тимми?

Полумрак зашелестел и горестно всхлипнул. Тим удивился, понял, что это он сам, и постарался сдержаться.

Слепящая плоскость распахнулась на полкомнаты и исчезла. Папа вошел, осторожно прикрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной.

— Болит? — спросил он почти равнодушно.

Колено не позволяло уткнуться в подушку, потому Тим уставился туда, где при свете был виден плакат команды, а сейчас неровно висели пятна чуть светлее прочей тьмы. Лицо папы казалось таким же пятном.

Пятно бодро сообщило:

— Сейчас как раз не слишком больно, наркоз еще не отошел. Вечером будет хуже, ночью накроет. Но таблетки у нас есть, боль снимем. Зато потом…

— Потом я не смогу играть! — звонко выкрикнул Тим и постарался отвернуться.

Папа ничего не понимал, как и все остальные.

Обычно он понимал все. Он сам отвел Тима в секцию и потом отыскивал секцию в каждом городе, куда они переезжали, договаривался с менеджером и тренером и снова приводил Тима. Он водил Тима на все домашние матчи New England Revolution и даже на пару выездных — конечно, если сам не был на далеком выезде. Из последнего выезда, вчера, он вопреки всем календарям игр привез футболку с автографом Месси — не просто с автографом, а с надписью: «Тиму мечты — от», и ниже знаменитая галочка с буквами «Лео». Он не называл футбол соккером. Он объяснял Тиму, как отвечать тупарям, которые обзывали соккер женской игрой, причем объяснял несвойственными папе жесткими словами. Он сам никогда не выходил на поле даже размяться, не перебрасывался с сыном мячом, вообще не трогал мяч и, возможно, до сих пор не разобрался в правилах игры. Но он все понимал.

Оказывается, не все.

Тим иногда тоже не понимал папу. Когда тот переходил на другой язык, например беседуя по телефону, и ладно, если на испанский. Или когда папа в разгар спора с кем угодно извинялся и на несколько секунд прикрывал глаза, чуть улыбаясь, — а когда открывал, спор превращался в дружескую беседу на совсем другую тему, и Тим никак не мог уловить, как это случилось. А два года назад Тим вовсе испугался. Это было в ночь после внезапного семейного пикника, обильного, веселого и устроенного ни с того ни с сего. Тим выдул бочонок чаю со льдом, так что счастливо и ненадолго проснулся вместе с солнцем. А на обратном пути в спальню заметил светящуюся щель под дверью в папин кабинет и потихоньку заглянул. Из любопытства. И увидел, что папа стоит на коленях и кланяется непонятно кому.

Тиму стало страшно, до кровати он почти бежал, долго не мог уснуть, а на следующий день спросил маму, не террорист ли папа. Папа как раз уехал опять куда-то за границу. Мама сперва удивилась, потом, засмеявшись, объяснила, что нет, не террорист, а наоборот — работает иногда на правительство и всегда на свою Родину. Он просто верит в Бога не так, как многие, — с детства верит. И с детства не меняет других странных привычек: мясо ест не всякое, алкоголь совсем не пьет, — с детства, представляешь, это ведь трудно, да, Тимми? — зато пьет горячий чай и вечно нас от всех болезней прививаться заставляет, и не нам с тобой его переучивать. Тим хотел спросить еще, но видел, что и так сильно обеспокоил маму рассказом про ночную молитву — теперь она знала, что папа собирался в какую-то рисковую поездку. Но папа вернулся уже на следующий день, живой, невредимый и веселый — и вопросы Тима как-то забылись.

А сейчас было не до них. Да и ни до чего еще.

— Это кто такое сказал? — спросил папа деловито.

Про то, что не сможет играть.

Тим не хотел разговаривать, особенно на эту тему. Но папа ждал. И не собирался, кажется, жалеть, сюсюкать и рычать про подбери-нюни-рохля. Он беседовал по существу. По-мужски. Надо соответствовать. Тим глотнул, слишком громко, и сказал:

— Хирург, который все делал. Он сказал.

— И что он сказал? Что ты не сможешь год заниматься, или два, или никогда не сможешь?

— «Сынок, если ноги нужны, о футболе забудь», — очень спокойно процитировал Тим.

— По-моему, это не слишком похоже на «Играть ты не сможешь», — заметил папа.

— Да какая разница.

Папа вздохнул и принялся объяснять — не как ребенку, а как дяде Адаму по телефону:

— Во-первых, разница есть. Во-вторых, формально он прав: если забыть о футболе и о всяком спорте, о движении даже, ноги будут целыми. Но слабенькими. Все равно не поспоришь, так? Погоди, я не об этом. В-третьих и главных, хирург — он спортивный врач?

— Меня Энди к нему прямо с тренировки повез, у нас же нет своего…

— Тим, я понимаю, я не про это. Скажи мне, пожалуйста, этот хирург — спортивный врач, который лечит спортсменов, разбирается в их травмах и определенно знает, кто чем сможет, а кто чем не сможет заниматься?

Папа опять начал говорить странно — все слова знакомые, предложение составлено правильно, но смысл ускользает.

У него такое бывало — видимо, из-за детских привычек. Тим нахмурился, размышляя. Папа, кажется, понял, что слишком закрутил вопрос, и хотел пояснить, но Тим решил ответить коротко и по существу:

— Пап, это обычный врач из обычной клиники на Эштонлейн.

— Тим. Я уважаю обычных врачей, ты знаешь. Но при всем уважении — врач лечит, приводит человека в правильную форму. А как эту форму применить, человек уже сам решает. И сам выбирает, нужны ли ему ноги, не так ли?

Тим откашлялся, собираясь с мыслями. Мыслей было много, но ответ из них не складывался. Папа как бы решил подсказать:

— Я надеюсь, ты уже определился с тем, нужны ли тебе ноги?

Издевается, что ли, удивился Тим и вполголоса рявкнул:

— Да, сэр.

— Какой я тебе сэр. Я тебе отец. Итак, ты определился — и что, нужны?

— Да, сэр отец, нужны.

— И давно определился?

— Ну да.

— А почему сегодня передумал?

— Я не передумал. Просто…

— Что просто? Кто тебя срубил-то?

Тим замолчал. Майки был дебил и тварь, но закладывать его Тим не собирался.

— Сейчас скажешь, что сам упал, — предположил папа. — О мяч споткнулся, может быть, да?

Тим буркнул:

— Какая разница.

Папа вздохнул и сказал:

— Сам понял уже, какая разница, да?

— Да.

Папа поощрительно такнул. Тим понуро процитировал:

— Я не должен подвергать опасности жизнь и здоровье, в первую очередь мои, во вторую очередь окружающих. Пап, я все-таки не понимаю, почему окружающие во вторую очередь.

— Не уводи разговор. Все ты понимаешь, я сто раз объяснял. Увлекся сегодня, да? Выпинывал мяч, равновесие потерял, а на тебя ногой пошли, и увернуться не мог, так?