За старшего

Она долго так ревела, ныла и хлюпала, как ведро, оставленное под ливнем на ветру. Опроставшись, словно ведро как раз, обнаружила, что сидит на кухне, почему-то уже в махровом халате поверх домашнего костюма, и прихлебывает из кружки крепкий сладкий чай с лимоном. А дяденька сидит напротив, подталкивая к Гульшат тарелку с печеньями и не обращая внимания на котенка, атакующего носом и когтями то левое, то правое его плечо. А Гульшат рассказывает и рассказывает, сморкаясь в очередную салфетку.

Про то, как все всегда было хорошо, даже когда завод почти вставал, а папу начинали таскать то в прокуратуру, то в администрацию, то по каким-то судам, и он был белый и молчаливый, но все равно нежный с ними и с мамой — и однажды даже сказал ей: «Я живу, пока ты жива». Про то, как осенью что-то поменялось, незаметно: вроде все хорошо, а глаза отводишь — и со всех сторон шепот: у Неушева проблемы и любовница, Неушева вразнос пошла, на заводе бардак. Но ведь не было никакой любовницы, и разноса никакого не было, и завод новых людей принимал, зарплату поднимал и производство увеличивал. Гульшат, правда, тогда на все это не обращала внимания, это ей Айгуль рассказала — она всегда была старшей-умной-серьезной. Тогда Гульшат взяла папу с мамой за шкирятник и строго допросила: вы что, старые, с ума спрыгнули на старости-то? А старые посмеялись и велели дочке глупости не слушать, а заканчивать универ да поскорее замуж выходить.

И Айгуль тоже, говорит, посмеялась.

А через неделю случилось. Ну что-что случилось…

Гульшат снова сорвалась в безнадежно долгое рыдание, но нет — выскочила быстро и так же размеренно, хоть и сипло продолжила.

Да какой секрет, весь город знает. Всех на загородной базе в Боровицком нашли. Маму м… м… мама, мамочка, и девка эта из отдела кадров, которая никто и ни при чем, мы про нее не слышали ни разу — врут все, и она почти мертвая. А папа без сознания, с ружьем, и пьяный, говорят, в дупель. А он и не пил почти. Ну как почти, выпивал, но чтобы допьяна — не было такого. Я всем говорила, пять раз, и следователю этому, который приходил, вопросы идиотские задавал — про завещание, про аудитора какого-то, но в особенности про девку эту. Как же, говорит, вы не слышали про связь отца с Большаковой, если все остальные слышали, — и смотрит, главное, как на врага, как будто я вру тут ему. А я не вру, не вру, это все остальные врут, с ума сошли, какая Большакова, папа сроду бы…

Она вскинула мокрые глаза на сидевшего напротив дяденьку, про которого, честно говоря, уже все подробности позабыла — откуда взялся, почему сидит на ее кухне и слушает и для чего наглый кот грызет ему складки рубашки. И чуть чаем не облилась. Гульшат вдруг показалось, что это не чужой дядька, а папка ее сидит напротив, стащив толстые очки, и смотрит на нее больными глазами — как смотрел, когда думал, что Гульшат от пневмонии вырубилась, а она сквозь ресницы подглядывала, хоть все и плыло по жаркому кругу. Гульшат торопливо проморгалась и поняла, что ошиблась: у поспешно нацепившего очки дядьки лицо было совсем не папкино — ну, может, чуть-чуть, рот там, брови, но остальное-то другое. С ума я сошла уже от рева, подумала Гульшат тоскливо. И выражение лица совсем не папкино. Папка или строгий, или веселый, или — когда задумается — смешной, губы выпятит, как обезьянка, и смотрит куда-то на носки себе. А этот сморщенный весь и жалкий.

Гульшат высморкалась, откашлялась и хрипло спросила:

— А вас как зовут?

— Мидхат, Мидхат-абый меня звать, дочка. Я в гости приехал, на день всего, на третьем этаже вот родня… Мусор выносить пошел, а кот, балбес, в дверь. Ну вот я и…

— А, вы у Гавриловых, — догадалась Гульшат. — Там же никто больше не въехал, кажется.

Дядька кивнул, ойкнул и бережно отцепил от себя кота, который вгрызся всерьез.

— Любит он вас как, — осуждая такое людоедство, сказала Гульшат. — Соскучился без хозяина.

Ей опять стало смешно.

— Вот гостя и грызет, — раздраженно сказал дядька, отпихивая сгруженного на пол кота, который медленно, но решительно пытался приступить к штурму трикошки.

— Так это Гавриловых кот, — догадалась Гульшат.

Гость сокрушенно развел руками и спохватился:

— Ох, так они же скоро придут — а я там бросил все… Спасибо, дочка, побегу. Извини, что вторглись, помешали.

— Вам спасибо, — сказала Гульшат, вставая, и отодвинула вместе со стулом глупые мысли по поводу Гавриловых, которые слишком страстно ненавидели любых животных и были слишком русскими для того, чтобы внезапно завести кота и наградить его откровенно татарской кличкой. Да какое ей дело до этого.

Дяденька нагнулся, подставил руку коту, и тот ловко вбежал по ней до плеча и устроился там, как пиратский попугай. Гульшат, не выдержав, улыбнулась. Дяденька тоже улыбнулся и неожиданно спросил:

— Папе свидания разрешают?

Снова захотелось разрыдаться. Гульшат пожала плечами.

— Ты сходи, Гульшат, — неожиданно глубоким голосом и без акцента сказал Мидхат-абый. — Он не виноват, ты же знаешь. Мы все стоим на плечах наших предков, и эта колонна уходит в бездну, но не падает, потому что предки держат. А если нам плевать на них, мы сходим с колонны — и ух в бездну — и падаем без срока и без смысла. Не сходи. С колонны не сходи, а к папе сходи. Ему без тебя никак.

— Не пустят, — с трудом ответила Гульшат не то, что хотела, и совсем уже не понимая, чего хотела-то и что творится.

Может, показалось?

Продолжил дяденька другим тоном, старым и татарским:

— Пустят. Адвокат попроси, Артем Александрович попроси.

— Какой Артем Александрович?

Мидхат-абый кивнул на холодильник. Гульшат не столько увидела, сколько вспомнила, что там магнитом прилеплена визитка давешнего следователя, вернее, дознавателя. Вот наблюдательность у дедушки — с таким-то зрением, подумала она.

А Мидхат-абый продолжил уже от самой двери:

— Сходи. И скажи, чтобы верил: все, что возможно, исправим.

— А что невозможно? — почти выкрикнула Гульшат, сморщившись.

— А что невозможно — с тем смиримся, дочка. Гульшат, надо дальше жить, что делать. Чтобы исправлять то, что возможно, — ответил Мидхат-абый по-татарски.

Гульшат, на удивление, все поняла. Вышла в прихожую, но спросила не то, что собиралась:

— А откуда вы знаете, как меня зовут?

Мидхат-абый, уже открыв дверь, которую, значит, до того запер, улыбнулся.

— Так ты же сама все рассказала. Ты Гульшат, сестра старшая Айгуль. Забыла, что ли?

Гульшат кивнула. Лицу стало жарко.

Мидхат-абый серьезно сказал:

— Это ладно. Ты главное не забудь. И папе скажи, договорились? Потерпите немного — дальше будет получше. Я обещаю.

И ушел, закрыв дверь и не услышав ни Гульшаткиного «спасибо», ни Гульшаткиного «до свидания», ни Гульшаткиного рева.

Впрочем, плакала она недолго. Кончились слезы.

Мидхат-абыю Гульшат, конечно, не поверила. Совет потерпеть был куда уж какой мудрый, а обещание — глупым и безответственным. Тем более что исходило оно от чужого незнакомого человека.

Но свои и знакомые ей ничего не обещали.

А верить хоть кому-то и хоть во что-то очень хотелось.

ГЛАВА 2

Чулманск.

Артем Терлеев

В детстве Артем читал странную книгу про ученых, которым никак не давались суперские открытия, переворачивающие Вселенную — пусть не всю, а ближний закуточек. Стоило ученому приблизиться к закуточку и начать обдумывать, с какого угла подхватывать и куда тянуть, как на него валились коробки с деликатесами, протекающие трубы, красивые женщины, забытые дети и прочие отвлекающие факторы самого приятного и неприятного характера. Потому что боги, черти, то ли природа-мать не хотели подтягиваться.

Артем второй день чувствовал себя таким ученым — с двумя оговорками. Во-первых, ему было плевать на Вселенную. Он слишком долго стоял носом в угол и теперь всего лишь пытался повернуться. Себя повернуть. Во-вторых, отвлекающие факторы не были приятными или ужасными. Они просто отвлекали — плохо, что от работы, неплохо, что от тоски и безнадеги. Артем понимал, что как раз от тоски и безнадеги всерьез отвлечься не получится никогда. Но эти боги-черти-мать-их здорово старались. Так что можно было и благодарность испытать.