Страница 79 из 122
Может быть, Джунковский и ни при чем, но существуют признания другого полицейского «мэтра», занимавшего до начала 1914 года пост директора департамента полиции — Степана Петровича Белецкого, который вскоре после «вылета» Джунковского со службы в августе 1915 года занял должность товарища министра внутренних дел. Оба эти господина, хоть и должны были делать одно дело, друг с другом не ладили. Однако в данном случае интерес представляют не их отношения, а исповедь Белецкого в казематах Петропавловской крепости после крушения Монархии.
Сломленный морально и физически, потерявший надежду и опору бывший сановник написал целый трактат признаний, где рассказал не только о том, что знал и что было, но и о том, чего не знал и чего не было. В одном из мест этой сумбурной и путаной исповеди вдруг совершенно неожиданно всплывает имя журналиста Дувидзона (Давидсона). Оказывается, он «специализировался» на Распутине и в качестве такового пользовался большим спросом в столичных редакциях.
Пресловутый Дувидзон-«Паганини» не только следовал по пятам за своим героем и «кормильцем», но одно время был вхож в его дом, где стал разыгрывать роль претендента на руку старшей дочери Распутина Матрёны. Игра в жениха продолжалась недолго. Вскоре бесстыжего «щелкопера» из распутинского дома изгнали, когда узнали о его порочащих статьях.
Для того чтобы представить какой подзаборный уровень являла собой журналистика Дувидзона, приведем отрывок из одного из его репортажей о Распутине: «Нарочито ест „руками“ за общим столом в аристократических домах и дает облизывать свои засаленные пальцы высокопоставленным поклонникам. „Смирись, смирись, графинюшка, — говорит он. — Смирением одолеешь беса. Ну-ка пальцы-то у меня данные от варенья твово слижь, будь другом“, — и графиня в присутствии многочисленной челяди обслужила пальцы старца».
Пошлого писаку никогда ни в одном приличном доме не принимали, так что судить о том, какая обстановка царит там, он мог лишь, опираясь на свою жалкую фантазию. Удивительно другое. Почему никто из рядов благородного сословия, читая такую чушь, не увидел здесь оскорбления всей своей родовой корпорации, почему никто не возмутился и уж если не потребовал сатисфакции (с щелкоперами на дуэли драться считалось ниже всякого достоинства), то уж, по крайней мере, не набил физиономию. Однако никто не возмутился, и никто Дувидзона не «проучил действием». Да, дворянство действительно явно вырождалось…
Однако вернемся к признаниям Белецкого. Наиболее интересны в них данные о том, что именно благодаря ему, начальнику департамента полиции, пресловутый «Паганини» оказался в Петербурге и получил здесь право на жительство. Это ещё не все. Бывший шеф полиции обронил признание, что он этому журналисту «давал деньги из секретного фонда полиции». Именно из этих средств оплачивались все тайные операции полиции и строго законспирированные сотрудники-осведомители. Этому утверждению Белецкого можно верить: вербовка сотрудников и их содержание входили в его прямую компетенцию.
Неизвестно, какую иную осведомительную деятельность выполнял сексот «Паганини», но его распутинский «скрипичный концерт» прогремел на всю Россию, а отзвуки до сих пор звучат на страницах некоторых сочинений. Исходя из признаний Белецкого, можно предположить, что как только весть об аресте «Паганини» долетела до Петербурга, то там сразу же дали команду отпустить «нашего человека». С большой долей вероятности можно утверждать, что подобного рода санкция исходила от всесильного тогда генерала Джунковского. Двойная, а то и тройная игра для таких людей давно стала служебной повседневностью…
Покушение на убийство Распутина стало на несколько дней первоочередной сенсацией в российской прессе. Сообщения о подробностях происшествия публиковались под броскими заголовками на страницах всех крупных газет. Регулярно сообщалось и о состоянии здоровья легендарного Григория. Рана была серьезной, и первые два дня даже распространились сведения о его смерти. Многие ликовали. Другие же горевали и переживали.
Потрясение испытала Царская Семья, и особенно Императрица, пославшая семье «доброго друга» и ему самому несколько телеграмм. «Глубоко возмущены. Скорбим с Вами. Молимся всем сердцем. Александра» (30 июня), «Мысли, молитвы окружают. Скорбим неописуемо, надеемся на милосердие Божие. Александра» (2 июля).
Сочувствие выражали и другие, в том числе и те, кто не был сколько-нибудь близок к Распутину, но решил, воспользовавшись удобной минутой, засвидетельствовать свою преданность царской семье таким необычным путем. Старый светлейший князь, флигель-адъютант и обер-егермейстер (заведующий Императорской охотой) Д. Б. Голицын послал телеграмму: «Глубоко возмущены ужасным злодеянием, молим Бога о ниспослании исцеления защитнику сирых и обиженных». Через несколько дней его сын, Н. Д. Голицын, последовал тому же примеру: «Глубоко потрясены известием о зверском покушении на Вашу жизнь. Молимся о Вашем здоровье. Семья князя Голицына».
Для близких же к Распутину лиц происшедшее стало настоящим потрясением. Преданная Муня Головина в своем эмоциональном послании восклицала: «Дорогой, дорогой Григорий Ефимович! Это моё первое письмо после того ужасного злодейства, которое перевернуло всю душу и заставило еще больше убедиться, что Вы, как солнце, освещаете нашу жизнь и разгоняете мрак, что при одной мысли, что Вас могут у нас отнять, мрак этот стал надвигаться со всех сторон и свет померк… Я только и прошу у Бога научить меня, как Вам помочь, чем послужить и доказать всё то, что я чувствую».
Покушение изменило общественный статус крестьянина Тобольской губернии. Уже 30 июня 1914 года Император отправил министру внутренних дел Н. А. Маклакову телеграмму: «В селе Покровском Тобольской губернии совершено покушение на весьма чтимого нами старца Григория Ефимовича Распутина, причем он ранен в живот женщиной. Опасаясь, что он является целью злостных намерений скверной кучки людей, поручаю Вам иметь по этому делу неослабное наблюдение, а его охранять от повторения подобных покушений». Отныне Григорий Распутин стал находиться под постоянным полицейским контролем, что, впрочем, его не спасло.
Вернулся Распутин в столицу уже после начала мировой войны, в конце августа 1914 года, и сразу же встретился с Венценосцами. 22 августа Царь записал: «После обеда видели Григория, в первый раз после его ранения». Началась последняя глава жизни этого человека.
Именно эта глава в наибольшей степени обеспечена разнообразным документальным материалом. Два года — с конца 1914-го до конца 1916-го — чаще всего и привлекают «распутиноведов» всех мастей. Во-первых, потому, что, как утверждается, именно в это время крестьянин из Сибири стал «почти правителем» Российской Империи, а во-вторых, потому, что этот период насыщен «бесспорными свидетельствами», которые, как заметил один специалист от истории, «оспорить невозможно».
Здесь на первом месте выпячивают данные полицейских агентов о времяпрепровождении Распутина. В ряду «краеугольных камней» «распутиниады» этот — безусловно, самый крупный, особо весомый и наиболее значимый. К Нему мы и обратимся.
Как следовало из приведённого приказания Императора, с лета 1914 года полицейской службе вменялось в обязанность охранять жизнь Григория Распутина. Однако интерес к его личности полиция начала проявлять значительно раньше. На первом этапе, еще при П. А. Столыпине, собирали надежные сведения об этом странном человеке. Начался первый период полицейского «дознания» в 1910 году и в том же году закончился.
Генерал-лейтенант Павел Григорьевич Курлов, тогдашний товарищ министра внутренних дел (в тот момент министром являлся премьер П. А. Столыпин) и командир корпуса жандармов вёл всё это дело. Позже в своих воспоминаниях он написал, что получил приказание от Столыпина составить на основании данных департамента полиции письменный доклад о Распутине. «Данные эти касались главным образом его частной жизни, в которой отмечались кутежи, заканчивавшиеся иногда скандалами, любовь к женщинам и сношения с целым рядом аферистов, его, по-видимому, эксплуатировавших». Курлов не уточнил, когда точно он составлял доклад, но по обмолвкам можно заключить, что дело происходило как раз в 1910 году.