Бернард Шоу

Судья. И все же, если не принимать во внимание это несколько неосторожное замечание…

Чем кончил судья, расслышать не удалось, ибо публика уже уразумела речь старшины.

Шоу вылез еще один раз, когда давал показания Кэнон Криспаркл[145].

Старшина присяжных. Можно мне задать вопрос, милорд?

Судья. Разумеется.

Старшина присяжных. Следует ли понимать свидетеля в том смысле, что наш подсудимый — музыкант?

Свидетель. Да, музыкант, милорд.

В заключение процедуры Честертон объявил: «Господа присяжные заседатели! Вам надлежит удалиться и, обсудив обстоятельства дела, вынести решение». Но старшина присяжных уже не мог уняться и устроил то самое посмешище, которое так не понравилось «диккенсианцам».

— Милорд, — заявил он. — Рад вам доложить, что, следуя традициям и практике британских присяжных, мы уже подготовили наше решение в обеденный перерыв. Я должен честно сказать, милорд, что нас крайне озадачило бесследное исчезновение этого человека — ведь как в воду канул, порвал все отношения с друзьями в Клойстергэме[146]. Теперь, правда, мы этому не удивляемся, повидав и послушав сегодня на суде обывателей Клойстергэма. И вот, принимая все это во внимание, наиболее решительные из нас (надеюсь, они не обидятся за такую характеристику) были уже готовы вынести приговор «не виновен», ибо доказательств убийства здесь не было представлено. Однако присяжные поспокойнее и порассудительнее сочли так, что невозможно отпускать безнаказанным человека, совершившего продуманное убийство, жертвой которого пал его же собственный племянник: ведь эдак нас всех перережут в постелях. Вам, несомненно, будет приятно услышать, милорд, что в нашем решении восторжествовали компромисс и умеренность: мы обвиняем подсудимого в непредумышленном убийстве. Мы препоручаем его вашей милости, милорд, но и считаем нужным напомнить вашей светлости, что в ваших руках охрана безопасности граждан — и да не будет уступчивость вашего сердца помехой закону, призванному карать по всей строгости.

Публика образцово терпела пять часов, но тут она выразила свое одобрение таким образом, что любой английский судья попросил бы немедленно очистить зал (если бы, конечно, шум вызвала не его собственная удачная шутка).

Но диккенсоведам тоже пальца в рот не клади. Поднялся Дж. Камминг-Уотерз и обратился к судье со с левами: «Я настаиваю на том, чтобы распустить этот состав присяжных. Они действовали в нарушение законного порядка. Старшина присяжных прямо заявляет, что приговор был подготовлен заблаговременно, и я отказываюсь признать такой приговор. Решение за вами, ваша светлость».

Ах, как не хотелось упускать такой случай!

— Распускайте нас, — заявил старшина присяжных. — Как и все британские заседатели, мы будем только рады вырваться на свободу, и чем скорее — тем лучше.

К этому времени судья уже заскучал и очень томился без выпивки.

— Вот мое решение, — объявил Честертон. — Кроме меня одного, здесь все виновны в оскорблении суда. Марш все в тюрьму, без суда и следствия!

Так развлекались в те дни литераторы. Шоу очень редко составлял им компанию. В работе был и труд его и отдых, домашний покой он предпочитал светским забавам своих современников. И, конечно, он был искренен, воскликнув однажды: «Отпуск! Я и не знаю, что это такое». Но воскресенья в Эйот-Сент-Лоренсе посвящались покою и здоровью. Иногда он целое утро просидит в темной комнате, проявляя фотографии, а в перерывах сделает несколько вылазок к пианоле.

Вегетарианец не создан для сидячего образа жизни — так устроено и в мире животных и среди людей, и Шоу не был тут исключением. Интересно, что он терпеть не мог физических упражнений. Юджин Сэндоу попытался было взять его к себе на выучку, немного развить физически. «Вы меня не за того принимаете, — сказал Шоу. — Я видел, как вы держите на своей замечательной груди двадцать человек, две пианолы и пару слонов. Не сомневаюсь, что и меня вы научите делать то же самое. Только ведь мое намерение — как раз не принимать на грудь пианолы, слонов и людей, держать их от себя подальше». И Сэндоу махнул на него рукой, а вскоре скоропостижно скончался, чем окончательно укрепил в Шоу недоверие к спорту и решимость ни в коем случае не нагружать себя лишними мышцами. Имеющейся мускулатуры ему вполне хватало, легкие у него были вместительные, пищеварение хорошее, и завидовать геркулесу Губерту Блэнду, право же, ему не приходилось. Шоу ходил помногу и не уставал, плавал, катался на велосипеде, добрых пятьдесят лет водил автомобиль в Альпах, Пиренеях, Атласских горах и по английским дорогам, которые были в таком состоянии, что и в страшном сне не приснится нынешним автомобилистам. Большего он для себя не требовал.

Ко всему прочему у Шоу была тайная страстишка: он пел. Кроме матери, жены и домашней прислуги, никто не слышал его пения, никто даже не мог заподозрить его в занятии, столь явно идущем в разрез с шовианским мировоззрением. Пел он по методе Ли, которую перенял у матери, пел всякий раз перед сном, имея в своем репертуаре оперы, оратории, кантаты, баллады — все, что только можно петь, причем не смущался, для какого голоса написана партия — для сопрано или контральто, тенора или баса: пел, забирая октавой вверх или спускаясь на октаву ниже.

На медицину как таковую Шоу смотрел с большим недоверием, но если ему доводилось услышать, что ка-кой-нибудь певец, пианист или златоуст бросил губительные для его искусства методы, освоил новые и теперь проповедует их всем, — Шоу немедленно включался в поиск новых методических приемов «точной эстетики». (Определение «точная эстетика» придумал Элмрот Райт. Райт тем и славился, что всегда вовремя и кстати подбрасывал нужное определение.)

Домашняя жизнь Шоу протекала ровно: внимательным образом охранялись все его привычки и увлечения, строго соблюдались часы приема пищи, покой и продуманный порядок распоряжались в доме, да и нельзя ожидать другого от человека, высказавшего такие слова: «Есть люди, которые говорят и пишут в таком роде, что-де высшее достижение — это семейная любовь от колыбели и до гробовой доски. Эти люди вряд ли хоть пять минут серьезно подумали, какой ужас они себе навязывают». И может быть, еще поэтому у него не было детей: дети нарушили бы спокойное течение домашней жизни. Впрочем, он и недолюбливал их, хотя дети его любили, ибо Шоу не глядел на них свысока, обращался как с равными, как со взрослыми. «Нельзя, — говорил Шоу, — нельзя назвать естественной привязанность взрослых людей (взрослых по уму, а не великовозрастных ребят) к детям, созданиям по природе своей эгоистичным и жестоким». А все-таки интересно, какой вырос бы ребенок у отца, провозгласившего: «Сам не следую никаким правилам поведения и других не берусь учить»?!

Была ли тому причиной строгая его диета или пение, а быть может, заботы жены или наконец и то, и другое, и третье, но Шоу никогда серьезно не болел. Молодым его, правда, захватила эпидемия оспы 1881 года, а немного времени спустя слегка прихватила скарлатина, которой он заразился от сестры, да еще в 1898 году был общий упадок сил.

— Так, может быть, дело все-таки в диете? — поинтересовался я однажды.

— Откуда я знаю? — запротиворечил Шоу. — Никто не знает, какое здоровье я бы наел себе на мясе. Но вообще-то я очень хорошо помню случай, когда я ни за что ни про что вдруг заработал страдания, уготованные для потрошителей трупов и забулдыг. Было это лет тридцать назад. Я сидел на репетиции, как вдруг остро почувствовал: в животе творится неладное. Быстро сбрасываю на кого-то свои обязанности и стараюсь очень невозмутимо выбраться из кресел. В коридоре я свалился на пол от боли, но проходивший служитель решил, что я мертвецки пьян, и ни звуком не отреагировал на мой счет. С грехом пополам добираюсь до такси, бормочу адрес и впадаю в бред. Таксист больше других был внимателен ко мне — провел в дом, успокоительно бормоча: «Бывает, бывает. Проспишься, и легче будет». Вызвали доктора — нашли камни в почке. Невероятно! После стольких лет пифагоровой диеты! Чепуха! Абсурд! Посылаем за другим врачом, и он присоединяется к мнению первого. В течение нескольких часов я агонизировал в постели; регулярно, как часы, повторялись приступы страшной боли. Постепенно камень переместился из почки в мочевой пузырь.

145

Действующее лицо романа «Тайна Эдвина Друда».

146

Город, в котором развертывается действие романа «Тайна Эдвина Друда». Согласно словам самого Шоу, под этим вымышленным названием Диккенс изобразил город Кентербери.