Бернард Шоу

Бывали случаи, когда миссис Кэмбл заявляла, что отказывается продолжать репетицию, пока автор не покинет театр. Однажды Шоу поднялся со сцены в бельэтаж за какими-то своими вещами, как вдруг раздался голос миссис Кэмбл, продолжавшей свой монолог. «Проклятая баба! Не могла подождать, пока я отойду подальше?!» — взорвался Шоу. На генеральной репетиции Шоу умолял Три хотя бы немного поделиться с другими исполнителями огнями рампы, верно служившими ему одному вот уже тридцать лет. Тут взорвался Три: «Я достаточно терпел ваши оскорбления. С меня довольно!» Шоу хотелось его задобрить: «Ну-ну, успокойтесь! Стоит вам только ка мгновение запамятовать, что вы и есть сэр Герберт Бирбом-Три, и представить себе, что вы играете роль профессора Хиггинса, мы тут же отлично сговоримся».

Некоторое время Шоу не появлялся в театре. Он послал Три длинное письмо, содержавшее советы, как лучше играть Хиггинса. Вскоре в записной книжке Три появились следующие размышления: «Я не стану заходить так далеко, чтобы утверждать, что все, кто пишет письма более чем на восьми страницах, безумны, но, странное дело, все безумцы пишут письма более чем на восьми страницах». А в день премьеры, 11 апреля 1914 года, Шоу сообщал миссис Кэмбл: «Я отправляю Три письмо, которое заставит его взять себя в руки — если не убьет». Стелле безумно нравилось, как Три с любезным безразличием принимал письма Шоу, из-за которых любой француз вызвал бы автора на дуэль. Но ведь виновницей очередной встряски, как правило, была она сама. Три, положим, спрашивал: «Почему в этом месте вы всегда становитесь ко мне спиной?» Она ласково отвечала: «Вам разве не нравится моя спина?» Довольное хихиканье Шоу мало помогало делу, и в иные моменты доведенный до припадка Три пулей вылетал за кулисы.

Хуже всего было то, что Три со всей искренностью считал своим долгом помочь превращению пьесы Шоу в эффектное развлечение. Ему и в голову не приходило, что драматург уже все рассчитал заранее и Три остается лишь точно воплотить сделанное автором. Он не мог поверить, что ему не дано ничего додумать к тому, что в лучшем виде приготовил Шоу. Не знал он и того, что Шоу, с его богатейшей ораторской техникой, сумел построить монологи на таких трюках, для которых не хватало голосовых данных Три. «Мы не так поделили профессии, — подвел Шоу итог. — Вам бы нужно было быть автором, а мне артистом». Три, недурно владевший пером, был до крайности польщен.

Кое-какие недостатки Три оказались даже небесполезны. Он был до такой степени занят самим собой, что всякий раз удивлялся, когда слышал рядом еще чью-то речь. Шоу ликовал: ему приходилось тратить столько сил, чтобы обучить исполнителей подавать реплики так, как будто они произносят их впервые, и не выдавать каждой репликой, что давно знают все наизусть.

Об этой особенности Три и об атмосфере, царившей ка репетициях, Шоу писал мне: «Три неизменно производил впечатление человека, который впервые слышит реплики своих партнеров. Он даже бывал до некоторой степени ими потрясен. Расскажу об одном исключительном случае. Героиня «Пигмалиона», разъярившись, швыряет в лицо герою его шлепанцы. Для первой репетиции я отыскал пару очень мягких бархатных шлепанцев, памятуя, что миссис Кэмбл — женщина шустрая, сильная и бьет без промаха. И, конечно же, как только мы дошли до этого места, туфли твердой рукой были направлены прямо в цель, и угодили актеру по физиономии. Действие, которое возымел этот удар, было трудно предвидеть. Три совершенно позабыл о том, что акция произведена по пьесе. Ему показалось, что миссис Кэмбл, поддавшись приступу дьявольского гнева и ненависти, нанесла ему незаслуженное и жестокое оскорбление. Он рухнул в ближайшее кресло, обливаясь слезами, и я в недоумении наблюдал, как над ним склонилась вся труппа, утешая, что так полагалось по пьесе, и даже показывая для пущей правды суфлерский экземпляр. Но его моральное равновесие было в корне подорвано, и, для того чтобы он снова приступил к репетиции, понадобились долгие уговоры и льстивое подлизывание миссис Кэмбл. Самое худшее ждало меня впереди. У миссис Кэмбл не было никакого сомнения, что то же самое будет повторяться каждый раз, и она позаботилась, чтобы больше не удивлять и не ранить его. Эпизод этот, соответственно, стал едва ли не самым натянутым во всем спектакле…

В театре Три был всегда окружен свитой, состоявшей из людей, которые не вполне определили свое назначение, но аккуратно получали жалованье. Один расторопный человек умел распоряжаться на сцене. Поэтому я счел возможным обращаться к нему как к распорядителю сцены. Но пока в афише его имя не попалось мне на глаза по соседству с наименованием этой должности, я пребывал в убеждении, что имею дело с каким-то случайным знакомым Три, встреченным им в клубе или на улице и приглашенным в театр посидеть, отдохнуть. В том, что такое распорядитель сцены, Три разбирался не больше, чем в том, что такое драматург. Он не очень отчетливо сознавал даже, что представляет собой артист. Своих придворных (иначе служащих из его окружения не назовешь) он мог удивить и побаловать порывом доброты и дружелюбия. Но тут же непозволительно нарушал этикет, позабыв об их положении и правах, если таковые имелись. С его стороны было очень мило и порядочно забывать свое место в театре, ибо выше этого места в его театре не было. Но не признавать за другими их законного места — это могло довести до бешенства.

Вскоре я уже не помышлял, что со мной у него будут обходиться иначе, чем с приятелем, забежавшим поболтать. Тут я почувствовал, что волен вмешиваться в происходящее, пользуясь тем же правом, что и всякий случайный гость, и стал вмешиваться не только в свои дела, но решительно во все. Я не встречал противодействия, но в один прекрасный день вмешался до того основательно, что Три пришлось меня слегка одернуть:

— Где-то я прочел или услышал от добрых людей, что в этом самом театре ваш покорный слуга ставил пьесы и играл спектакли. Администрация театра осталась все та же. Если же послушать вас, так ничего этого ведь не было? Что вы ка это скажете?

— Ничего не скажу, — отвечал я тупо и благонамеренно, ибо был в отчаянном положении.

— Тогда я вам скажу. В газету давалось объявление, что спектакль начнется в половине девятого, затем надо было встать в дверях и собирать входную плату. Теперь отступать некуда — надо играть. Вот так, надо думать, обстояли наши дела до вашего появления?!

Были два случая, когда я счел жестоким дальше трепать ему нервы, тем более что сдвинуть дело с подготовительной стадии работы ка сцене (а до этой стадии я уже дело довел), казалось предприятием совсем нереальным. Мне оставалось искренне пожелать ему успеха в самостоятельной постановке моей пьесы и удалиться, отряхнув прах театра с моих ног. В обоих случаях пришлось внять настойчивой мольбе всей труппы, вернуться и распутывать безнадежную неразбериху. Я уходил, а Три делал мне реверансы: с моей стороны было очень любезно заскочить на его репетицию. Я возвращался, и это тоже было благородно с моей стороны — еще раз проведал спектакль, интересуюсь, как идут дела. Мне все хотелось думать, что он валяет со мной дурака, но этого ке могло быть: ни искренность Три, ни его толстокожесть не подлежали сомнению».

Шотландцы выражают свою индивидуальность, отстаивая противоположное мнение, англичане — не отстаивая никакого мнения. Ирландцу Шоу пришлось вооружиться и тем и другим приемом. Он боролся, сдавался, снова боролся и снова сдавался, пока не сделал спектакль «в содружестве с податливым, забавным, дружелюбным и отчаянно строптивым корифеем».

Иной раз напряженная атмосфера репетиций разряжалась короткой перепалкой трех острословов. Три спрашивал: «Может быть, накормить Шоу бифштексом и влить хоть немного крови в его жилы?» Миссис Кэмбл протестовала: «Ради бога, не надо! Он и так хорош. А если дать ему мяса, какая женщина в Лондоне поручится за свою безопасность?»

Три хотелось бы сыграть мусорщика, но он ухватился за напоминание Шоу о том, что ему не к лицу быть в своем театре на вторых ролях. Он в жизни не видывал никаких профессоров фонетики. Его собственную дикцию, по словам Шоу, «как и его самого, ни с чем на свете нельзя было спутать». Рубящий с плеча профессор ему не подходил, и он вознамерился сделать из него симпатичного любовника. Шоу всячески мешал этой затее, и Три был сбит с толку.