Бернард Шоу

— Если последний акт так же хорош, как первые… — продолжал Сетро.

— Последний акт длится час, и там одни разговоры, — прервал его Шоу, — ничего, кроме разговоров.

У Сетро вытянулось лицо.

— Да не волнуйтесь же, — добавил Шоу, ободряюще похлопывая его по плечу. — Вот увидите, и не такое съедят!

Но, проглотив, публика не смогла переварить стряпню Шоу и, покидая театр, задавалась вопросом, искупает ли мелодрама во втором акте чудовищное глубокомыслие и длину последнего действия. По свидетельству Шоу, «в последнем акте публика потому выходила из себя, что Андершафт недостаточно овладел ролью, чтобы заинтересовать зрителей». Все же, как говорил Чарльз Фромэн: «Шоу умница: его герой непременно получает в конце свою девушку».

Итак, «Майора Барбару» включили в репертуар на полтора месяца, что являлось максимальным сроком для любой постановки Придворного театра, хотя самые удачные впоследствии обычно возобновлялись. Правильнее было бы ограничиться одним месяцем, ибо с началом всеобщих выборов — то есть до истечения условленного срока — театры опустели.

В конце лета 1906 года, когда супруги Шоу отдыхали в Миваджисси, в Корнуолле, туда приехал Грэн-вилл-Баркер вытянуть из Шоу новую пьесу. Шоу был заядлым пловцом, все утра проводил в море, и готовой темы у него не было. Миссис Шоу напомнила мужу, как в больнице Св. Марии их беседа с сэром Элмротом Райтом была прервана ассистентом, который хотел узнать у знаменитого медика, не сможет ли тот присоединить еще одного туберкулезного больного к небольшой группе пациентов, на которых испытывался новый метод лечения. «Стоит ли он того?» — осведомился Элмрот Райт. Шоу мгновенно уловил комедийную сторону ситуации и поделился своим наблюдением с женой, но больше об этом эпизоде не вспоминал. Тема эта представляла Шоу возможность ответить на вызов Уильяма Арчера, который утверждал, что Шоу не может претендовать на первое место среди драматургов, пока не напишет хоть одну сцену смерти. Таким образом, Шоу преисполнился решимости создать трагедию с врачами и смертью, и сделать ее самой смешной из своих пьес.

К медикам и их труду Шоу, человек по натуре любознательный, присматривался всю жизнь с неослабевающим интересом. Интерес этот поддерживали в нем приступы хронического недуга. До семидесятилетнего возраста, примерно раз в месяц, его мучила чудовищная мигрень, которая продолжалась целый день. Шоу полагал, что всему виной — преимущественно сидячий образ жизни, от которого в его организме происходило недостаточное испарение влаги, чего не случалось бы, занимайся он ручным трудом или физическими упражнениями: «Как многие работники умственного труда, я страдаю периодической мигренью, перед которой стыдливо пасует вся докторская братия — с патентом и без оного. Однажды с очередным приступом удалось справиться прелестной леди, принявшей на себя добровольно обязанности сиделки и усевшейся подле моей постели с выражением такого мечтательного сочувствия, какое может довести до белого каления любого страдальца. Она отогнала прочь мучительницу — болезнь. Вселенный ею в меня скептицизм, а может быть, и ее привлекательная внешность сыграли роль психических стимулов для фагоцитов — пожирателей бацилл, виновных в головной боли. (Предоставляю сэру Элмроту Райту развить дальше эту теорию.)»

Но на такие чудеса в медицине надежда была плоха. И Шоу не покидала мысль отыскать врача, знавшего последнее слово в лечении головной боли.

Когда после очередного приступа его познакомили с Нансеном, Шоу огорошил знаменитого полярного исследователя вопросом: не случалось ли тому обнаружить где-нибудь лекарство от головной боли?

— Нет, — отвечал удивленный Нансен.

— А вы пытались его отыскать?

— Нет.

— Это мне нравится! — воскликнул Шоу. — Вы потратили жизнь на то, чтобы открыть Северный полюс, который каждому из нас так же необходим, как хвост, и вам даже не пришло в голову открыть лекарство от головной боли, о котором весь мир мечтает, как о манне небесной.

Шоу знал фальстафовское искусство извлекать пользу даже из болезни — во время своих приступов он изучал «докторское племя»: «У меня была слабость к непризнанным методам лечения. Как только я узнавал про что-нибудь «самое последнее», я тотчас же выставлял свою кандидатуру в качестве подопытного кролика. Моя известность делала из меня интересного пациента, но медицинского интереса мой случай не представлял. Что у меня? Изредка головная боль, а Харли-стрит[116] и перед насморком пасует. Вылечить здорового человека — этим едва ли сможет гордиться врач, будь он ортодокс или трижды новатор. Но если мне и не с чем было поздравлять врачей, упрекать мне их тоже не за что. Я собрал из первых рук столько сведений, сколько мне никто и никогда бы иначе не сообщил».

Да, в «Дилемме врача» Шоу действительно смог осветить никому не известные стороны деятельности ведущих терапевтов и хирургов своего времени. Пьеса получилась благодаря этому очень смешной.

Художник Дюбеда — портрет собирательный. Жена художника Дженифер у Шоу не получилась, и мы знаем от самого драматурга, почему. Он писал Лилле Мак-карта: «Мне, к сожалению, приходится уведомить Вас о том, что жена художника воплощает собой тип женщин, который я ненавижу, и Вам предстоит превзойти самое себя, чтобы сделать этот образ привлекательным».

Пьеса была поставлена (с Баркером — Дюбеда) 20 ноября 1906 года, вызвав нарекания критиков, которые увидели в ней сатиру на медицину как таковую. Критики обвиняли Шоу и в дурном вкусе, — ибо он заставил своего художника умереть с таким богохульством на устах: «Верую в Микеланджело, Веласкеса и Рембрандта». Шоу сослался на то, что это плагиат из новеллы Вагнера «Смерть музыканта в Париже», где предсмертный монолог героя начинается словами: «Верую в бога, Моцарта и Бетховена».

Критики как ни в чем не бывало спрятались за свое незнание новелл Вагнера. Кое-кто попытался выйти из положения, сказав, что у вагнеровского персонажа хватило совести упомянуть бога. «У него — хватило, — подтвердил Шоу. — Но Дюбеда в бога не верит, вот в чем загвоздка!» И, конечно, Арчеру не понравилось, что Шоу не смог взглянуть «прямо в лицо» смерти. С этим Шоу согласился.

Пьеса шла свои полтора месяца с большим успехом.

Так как к Шоу теперь уже все относились как к верной доходной статье, антрепренеры (для которых жизнь это коммерция и которые тем не менее — народ настолько некоммерческий, что не интересуются теми пьесами, которые не похожи на другие, знакомые) осаждали драматурга мольбами о новых произведениях. Одному из них, Сирилу Моду, Шоу объяснил, что едва ли от него можно ожидать большего, чем регулярное обогащение репертуара Придворного театра. «Эта медицинская пьеса — для меня почти подвиг. Прошлым летом у меня ни в голове, ни на бумаге не было еще ни строчки. Когда я смогу сесть за новую пьесу, Придворный театр уже будет изнывать по репетициям. Эта система полуторамесячного проката пьесы несомненно удобна в финансовом отношении: пьесы за такой срок не умирают, а дело не прогорает. Но это черт знает что с другой точки зрения. Я ежегодно месяцами репетирую, а мне нужно пьесы писать…».

В конце июня 1907 года Ведренн и Баркер, утомленные вечным риском (а Баркер, кроме того, — нескончаемой тяжелой работой), пришли к выводу, что Придворный театр ни своими размерами, ни своим местоположением не был способен собрать столько публики (и столько денег), сколько нужно. К концу года они перебрались в «Савой» с репертуаром из пьес Шоу и, кроме того, поставили в 1908 году в «Хэймаркете» его новую пьесу «Вступающие в брак». Одновременно на них лежала забота о постановке еще в одном театре пьесы Лоренса Хаусмена.

Рента за три помещения в Вест-Энде сломала хребет предприятию, взявшему на себя слишком много. «Ведренн потерял в игре все, кроме репутации, — говорил мне Шоу. — Баркеру пришлось нести одежду в ломбард. Я освободился почти ото всей дани, собранной с посетителей Придворного театра. Так что довольны были одни только кредиторы».

116

Улица в Лондоне, где практикуют дорогие врачи.