Бернард Шоу

«Человек и сверхчеловек» — первая пьеса Шоу, где нет ни малейшей уступки театральным условностям его времени; в длинном третьем акте, известном под названием «Дон Жуан в аду» делается «робкая попытка» создать новую Книгу Бытия для библии эволюционистов. Суть философии Шоу выражена устами Дон Жуана: «Я ведь уже говорил вам: пока я чувствую в себе способность создать нечто лучшее, чем я сам, мне нет покоя; я все время буду стремиться создать это лучшее или расчищать ему путь. Это закон моего бытия. Это сказывается во мне непрестанное стремление Жизни к более высоким формам организации, более широкому, глубокому и полному самосознанию, более ясному пониманию своих задач. И это стремление настолько выше всего остального, что любовь стала для меня лишь мгновенным наслаждением, искусство — лишь тренировкой моих способностей, религия — лишь оправданием моей лени, поскольку она провозглашает бога, который смотрит на мир и находит, что все в нем хорошо, в противовес моему внутреннему инстинкту, который смотрит на мир моими глазами и находит, что многое в нем можно улучшить».

Шоу верил в такого бога, который добивается своего, вводя людей во грех и искушение. Бог, по утверждению англиканской церкви, бесплотен, бесстрастен. Для Шоу бог — это некая созидательная воля, а живые существа — испытательные машины, с помощью которых и опираясь на науку и психологию воля правит как вечным, так и преходящим. Воля, иначе — жизненная сила, иначе — тяга к эволюции, иначе — бог, может совершать страшнейшие ошибки, их приходится расхлебывать его творениям. Тут и возникает проблема зла, которую вовсе не снимает предположительное существование всемогущего господа. Машина может не сработать, может разрушиться от рака пли эпилепсии. Кобра и тигр изжили свое первоначальное назначение, и теперь должны быть истреблены. Воля не чужда юмору: она забавляет, создавая страшилищ, которых можно увидеть в любом аквариуме. Присуще ей и чувство прекрасного: в этом убеждаешься на птичьем дворе, равно как и на образцах греческой скульптуры. Созидание никогда не прекращается. Значит, бытующий взгляд на причинность, по которому настоящее — неизбежное следствие прошлого, а будущее — настоящего, есть не что иное, как глубокое заблуждение. Подлинная причина всегда лежит в будущем. Следовательно, всегда остается место надежде и упованию на чудо.

Чем интересна такая концепция? Прежде всего тем, что она проливает свет на личность Шоу, движимого во всех своих поступках верой, которая сводилась фактически к признанию созидательной эволюции мироздания. Воображая себя орудием в руках жизненной силы, Шоу вкладывал уйму энергии в свои выступления и борьбу за лучшее общественное устройство. Его вера в некую силу, толкающую человека к постоянному совершенствованию, не только объясняет нам, отчего Шоу считал, что все его труды вдохновлены свыше, но и открывает первопричину того глубокого неудовлетворения, с которым Шоу взирал на человечество как оно есть.

Новая вера Шоу пришлась не по вкусу его издателю Джону Меррею, на которого снизошло, видимо, откровение противоположного рода, и с этого момента Шоу лишился постоянного издательства.

Пьеса «Человек и сверхчеловек» была опубликована в 1903 году издательством Констэйбл, и рецензенты впервые серьезно заговорили о Джи-Би-Эс, как о философе и социальном критике. Об этом наряду с разными другими новостями драматург сообщает в письме к Форбс-Робертсону. Актер подумывал о постановке «Цезаря и Клеопатры» во время своего турне по Америке.

«21–22 декабря 1903 года.

Дорогой мой Форбс-Робертсон!

Ваше письмо из Цинциннати застало меня в состоянии полной прострации. Позавчера вечером меня угораздило посмотреть Три в Ричарде И. Вид нашего общего друга, сидящего на полу и скорбно повествующего о кончинах королей, — не говоря уже о последующем его появлении в Вестминстер-Холле эдаким Христом с гравюры Доре, покидающим Преториум, — совершенно выбил меня из колеи.

Что касается «Цезаря», он должен появиться с большой помпой в феврале, в берлинском Neues Theater. Из этого события мы извлечем, быть может, что-либо новое относительно Сфинкса, который до сих пор мыслился мне сооружением, совмещающим в себе черты тряпичной лошади и бельевого пресса. В Германии сейчас большая Шоу-шумиха, так как четыре мои пьесы прошли в Вене, Лейпциге, Дрездене и Франкфурте. Все они провалились с таким треском и были сняты после такого рева проклятий, что передовая критика объявляет меня изысканнейшим умом века, и всякий антрепренер, сохранивший хоть каплю уважения к себе, считает своим долгом потерять на мне хотя бы двести марок. Мои пьесы стали вроде Баркеровских: их просто невозможно удержать вдали от сцены. Антрепренеры предлагают в счет сборов огромные авансы: они уже берутся платить по двенадцать фунтов десять шиллингов с представления мне и переводчику, и никогда не получат этих денег обратно, потому что рекордное число спектаклей доселе не превысило двух. К счастью, здесь воображают, что пьесы мои прошли с оглушительным успехом, а я ради Вас и «Цезаря» никого не разубеждаю.

Одеть «Цезаря» влетит Вам в кругленькую сумму, зато актерам платить много не придется — ведь заглавные роли останутся в семье. Боюсь, однако, что Вам за нехваткой времени нужно будет, наплевав на неприкосновенность, кроме третьего акта выкинуть еще Сфинкса и шесть картин f придачу. Один только первый акт Вы не сможете играть нигде, разве что в Сценическом обществе или на благотворительном утреннике. Кроме того, Цезарь раскрывается именно в последующих актах, а в первом он смотрится Гарун-аль-Рашидом; никто его всерьез не воспримет.

Моя последняя вещь выбила почву из-под ног у всех, кто отказывал мне в серьезности. Когда я был серьезен, они обычно смеялись, но мода переменилась, и теперь они снимают шляпы перед моими шутками, а это уж совсем тошно.

Однако положение мое в высшей степени странно: я устарел благодаря Барри, причем весьма занятным образом. Его «Крошка Мери» — вегетарианский памфлет, дидактический пустяк, по сравнению с которым мои самые своенравные выходки кажутся надуманными и старомодными, — пользуется огромным успехом, как и «Кричтон», к вящему удивлению Джона Хэйра, который заставляет зал сотрясаться от хохота после каждой своей реплики, явно не понимая, что они находят в этой невразумительной чепухе.

Выходит, что Барри вышел первым среди популярных драматургов, оставив соперников далеко позади. В действительности же я так сильно толкнул драму вперед, что она перемахнула через мою голову. Когда Вы уезжали, я еще «не настал», а когда Вы вернетесь, то поймете, что я уже «отошел», и если Вам приспичило играть мои пьесы, так ставьте меня как классика, а не как современного автора. Что до меня, то в последнее время я даже пристрасти лея ходить в театр на пьесы Барри, и смотрю их не только без тени неловкости, но даже с удовольствием.

Доводилось ли Вам подумывать о замене Вашего Гамлета Ричардом III? Никто из нашего поколения не видел, что можно сделать из «Ричарда». Провинция успела позабыть Барри Салливена. Ричард Ирвинга не в счет. А как бы великолепно, как свежо прозвучал ницшеанский Ричард! Думается, я смог бы наполнить его самым притягательным для Вас содержанием и спокойно убрать старомодную битву в финале. Еще ни один актер не заметил интересной подробности: как к Ричарду в пылу сражения возвращается былая радость жизни. Она, словно вихрь, сметает его пошлые помыслы о троне (именно из-за них после поэтического и сверхчеловеческого первого акта середина пьесы кажется нудной), и вновь он — восторженный принц-смутьян, как в первом вдохновенном акте:

Весь Ницше в этих строках:

А как восхитительно звучит после богоспасательной болтовни Ричмонда призыв Ричарда к действию:

В том же порыве он предлагает королевство за коня: ему не жаль дюжины королевств за то, чтобы продлить экстаз боя. В последней сцене ему надо плеснуть на лицо ведерко красной краски. Он все еще в пылу сражения… Он истерзан в клочья и двадцать раз убит, у него поломан меч и расколоты латы, и он срывает с себя помятую корону, стискивающую его бедную рассеченную голову. Когда его настигают преподобный Пекснифф[111] — Ричмонд и его присные, Ричарду, вцепившемуся в корону когтями и зубами, остается только весело швырнуть ее к их ногам и умереть джентльменом.

Вот это был бы истинный Шекспир, ибо злодеи у нашего Уильяма — сущий вздор: Яго, Эдмунд, Ричард или Макбет — в них нет настоящего коварства. Если Шекспиру и случалось создать подлинно коварный образ — вроде Дона Джона[112], — так он не мог им по-настоящему воспользоваться. Ну, а Вы были бы прелестным Ричардом. Неважно, будет ли постановка иметь кассовый успех в Лондоне; так или иначе, это превосходное помещение капитала; Вы включите «Ричарда» в свой репертуар и до конца жизни будете показывать его в провинции. Миссис Робертсон могла бы сыграть «Эдуарда V» — для леди Анны она недостаточно глупа. Питайте, ради бога, свой счет в банке любым «Негасимым светом»[113], но не забывайте при этом пополнять большой репертуар: он обеспечит Вашу старость, и только он даст Вам неоспоримое первенство в Вашей профессии.

«Цезарь» в будущем несомненно станет классикой. Вы должны его сыграть. Но Вы даже наполовину не верите в него; а публика, глядишь, не поверит и вовсе. Я так и не смог точно нацелить Вас на Ричарда VI[114]. Вы сыграли роль, но не сыграли пьесы. «Цезарю» с Вами больше бы повезло, во-первых, потому, что сама роль больше, а кроме того, миссис Робертсон создана для Клеопатры, тогда как для бедняжки Джудит ей пришлось бы удалить себе мозги и сварить лицо всмятку. Далее, для «Ученика дьявола» требовалось три-четыре ведущих актера (Андерсона и Бэргойна подобрать труднее, чем Дика), в то время как все второстепенные роли «Цезаря» досягаемы для средних актеров.

Цезарь — удовольствие не из дешевых. Даже Neus Theater счел необходимым истратить на постановку 1000 фунтов (для Лондона же минимальные расходы составят, скажем, 6000); по из-за понятной скаредности у меня не хватает духу пускать в игру хлеб Ваших младенцев. За те же деньги Вы можете поставить «Ричарда III»; и совсем «Ричард» никогда не провалится, в то время как один Всевышний ведает, что может ожидать «Цезаря». Думаю, что Вам лучше попытать судьбу в Сценическом обществе, прежде чем лезть дальше и меня за собой тянуть. Я без зазрения совести передал бы эту роль лучшему Цезарю, в Англии или в Америке, если бы смог такового найти; только где он? Единственный американский премьер, у которого достало бы нахальства взяться за него, — Мэнсфилд; а он давным-давно отказался, на что я ответил «Прощай, Помпей!» и отрекся от него…

Кстати, если Вы намереваетесь выступить в благотворительных целях, потребуйте создания дельного комитета, запросите высший гонорар, и вручите его затем как Ваш вклад. Иначе все деньги разойдутся на ненужные расходы, и результатом большого успеха будет либо дефицит, либо положительный баланс в пятнадцать шиллингов на нужды больницы, а Ваш приятель станет Вашим врагом до гроба. Если же Вы настаиваете на оплате Вашего труда сполна и вручаете им гонорар, эта сумма обеспечена независимо от успеха или банкротства комитета, а приятель Ваш останется так доволен, что будет требовать подобных деяний каждый год, пока не вынудит Вас порвать с ним.

Я узнал, что некто Арнольд Дэйли играет в Нью-Йорке «Кандиду». Если он выступит в ваших краях, попросите миссис Робертсон посмотреть его и донести мне, с чем это едят. «Кандида» ведь вполне может иметь душещипательный успех, если только правильно подобрать актеров.

Письмо мое можете читать как многосерийный выпуск с продолжениями. Я так устал писать о государственной казне, что не могу отказать себе в удовольствии поговорить, наконец, на человеческие темы. Всегда Ваш

110

Перевод А. Радловой.

111

Персонаж Диккенса; нарицательное имя лицемера

112

Персонаж «Много шума из ничего».

113

Намок на повесть Киплинга «Свет погас», инсценировка которой пользовалась в исполнении Форбс-Робертсона большим успехом.

114

Ричард Даджен — роль Форбс-Робертсона в «Ученике дьявола» Шоу.