Бернард Шоу

По этому поводу остается только заметить, что если здесь Шоу противоречит самому себе, стало быть — противоречит, и точка.

Но Шоу наплевал бы на произношение Ирвинга, если бы тот ставил пьесы Ибсена. Ведь Шоу всеми силами старался открыть Ирвингу глаза, в какое время тот живет, в какой драме он должен, наконец, заявить о себе.

Обратимся к рецензии (май 1895 года), разбирающей исполнение Ирвингом роли капрала Брюстера в пьесе Конан-Дойля «Рассказ о Ватерлоо», и мы поймем до конца отношение Шоу к Ирвингу; поймем и то, какие чувства должен был питать Ирвинг к Шоу.

Пресса единодушно признавала волнующей и тонкой игру Ирвинга в этой роли, не достижимую ни для какого другого актера. А Шоу писал, что игры-то в спектакле не было: «Был грим и немного дешевого и заурядного ломанья, да и оно выходило у мистера Ирвинга скверно, ибо подражать ковыляющей старости он не умеет — и не хочет постараться». Появившись на сцене, Ирвинг «бредет к стулу и садится — очень медленно, похрустывая одеревеневшими конечностями. Сел, но где здесь игра? Это вам сделает и помощник режиссера. А мы… горячо перешептываемся: «Великолепная игра! Как он прекрасно сел!» Внучка капрала подает ему чай. Он пьет шумно и неумело, как дитя. Опять шепот: «Как достоверно он впадает в детство!» Заходится астматическим кашлем, ищет лекарство, внучка поит его с ложечки, а на наших лицах уже дрожат улыбки и слезы: «Ну кто еще из нынешних актеров может так принять лекарство?» Старик ковыляет по сцене… и усаживается на другой стул, причем суставы его еще убедительнее проскрипели о том, что старость — не радость. Мы чувствуем, что так бы вот всю жизнь сидели и смотрели — как он сидит… Входит высокомерный господин. Это полковник Королевской шотландской гвардии, командир полка, в котором служил старик капрал. Старому пенсионеру полковник принес пять фунтов — кто не знает, что полковники имеют такую слабость? Старика точно электричеством пронзает: он неверно приподнимается в отчаянной попытке вытянуться перед офицером и отдать честь. Едва не убитый этим усилием, валится на стул, трогательно бормоча, что он «чуть не окочурился, господин полковник!» Молодец! Нет, великий, великий актер — как он сыграл это смущение! Ветеран плетется обратно к камину, не упуская случая еще раз ярко продемонстрировать печальное состояние старых костей».

Заключительный выпад Шоу предназначался, наконец, критикам, расхвалившим столь пошлое зрелище: «Любопытно все же, что чувствует сам Ирвинг, когда эти жалкие и дешевые трюки принимаются критикой наравне с высокими образцами его сложного и тонкого искусства?»

Никак не следует полагать, что Ирвинг от души посмеялся над рецензией или хотя бы отдал должное комплименту: он-де и Шоу лучше всяких критиков видят, что к чему. Такие разборы стали уже правилом для «Субботнего обозрения». Даже лекция Ирвинга в Королевском институте дала повод к нелицеприятным замечаниям Шоу. Ирвинг выступил с ней в начале 1895 года. Он выдвинул «законное требование официально признать актерскую игру наравне с другими изящными искусствами». Ирвинг говорил: «Когда нечто почитается положительным или, по меньшей мере, полезным явлением, — тогда мы говорим об официальном признании. Это статья — и статья весомая — экономического дохода государства». А если не так, то к чему тогда титулы и знаки отличия, репутации, должности, — словом, вся эта проформа, которая совсем не дешево обходится? Пересказывая Ирвинга, Шоу быстро поставил все на свои места. Дают дворянство поэту, художнику — а почему не актеру? Вот вкратце мысль Ирвинга, говорил Шоу. Молодец, смело! Что же до лекции в целом, это типичное суесловие наемного писаки. «Если Ирвинг написал речь сам, он попусту потерял время; но, может быть, ее написали за него (а Шоу знал, что так оно и было) — тогда сочинителю за глаза хватит полутора шиллингов за час такого труда».

Совсем незадолго до этого Шоу напал на политику «Лицеума» в целом — разнес его седовласое шутовство, шарады во вкусе школьниц, белый стих и перевранного Шекспира.

Об Эллен Терри же сказал: «Актриса рождена для настоящих женских ролей, а выступает манекеном в исторических пьесах». И более энергично выразил свои чувства в вопле: «Эх, не повезло даровитой женщине с театром!..»

Яснее ясного, что Ирвинг отнюдь не с восторженными возгласами получил одноактную пьесу Шоу. Передала ему ее Эллен Терри. Пьеса называлась «Избранник судьбы». В ней были выигрышные роли для Ирвинга (Наполеон) и Терри (Незнакомка), чей точный портрет был дан в сценической ремарке.

К тому времени драматург и актриса уже затеяли похожую на любовь переписку, которая в 1931 году будет напечатана, поражая и радуя всех, кроме сына Терри. Началась переписка не очень гладко. Эллен Терри прислала Йетсу письмо, где интересовалась, может ли рассчитывать на успех некий молодой певец, к которому она проявляла участие. Йетс передал письмо своему музыкальному критику (Шоу), и тот прислал, по словам Эллен, «холодный и чопорный ответ». Но, посетив концерт, на котором Эллен декламировала, а ее друг пел, Шоу написал длинное и подробное письмо, сводившееся к тому, что чтение Эллен дурацкой поэмы Монаха Льюиса[70] «Пленник» его по-настоящему тронуло, а вот пение ее друга — нисколько. «Вы отлично понимаете, что у меня вызвала слезы не бредовая печаль безумца — я и от настоящей-то печали не заплачу, — а Ваша превосходная работа. Уметь расчувствоваться по этому именно поводу и есть, я считаю, святая обязанность критика. Но я ни в малейшей степени не расчувствовался по поводу Вашего друга».

И пошла переписка: он рассыпался бисером, церемонился; она отвечала с язвительной снисходительностью. Ухажерство — страсть чисто мужская, а женщины обожают поиграть в матерей, и наша пара подыгрывала друг другу блистательно. Они много лет не встречались лично, хотя Шоу сообщал ей, что был случай, когда она разговаривала с ним, не зная, кто перед нею стоит.

Этот почтовый флирт очень устраивал Шоу: задавалась работа воображению, поддерживалось равновесие духа — превратности личного контакта бессильны перед такой дружбой. Шоу любил Эллен Терри на сцене, по письмам, и не спешил расставаться с прекрасным наваждением, страшась разоблачительной действительности. В отдалении Эллен была очаровательна, вблизи же могла оказаться несносной. Но тем не менее он желал залучить ее в свои пьесы — и в пьесы Ибсена тоже — и всячески толкал на разрыв с Ирвингом, который «совершенно не считается с драматургом и берет верный тон только когда невзначай отклонится от своей линии».

Шоу предупредил Эллен, что «Избранник судьбы» не лучшая его пьеса: «Я только показал, что разбираюсь-таки в сценических трюках, и, как коммивояжер, предлагаю образец своего товара». Однако Эллен нашла пьесу «восхитительной» и упросила Ирвинга иметь ее в виду для «Лицеума».

Осторожная и хитрая лиса был этот Ирвинг. Связывать себя скорыми обещаниями он не хотел, не хотел и рассердить Шоу отказом. У Ирвинга была «королевская привычка закупать себе литературных придворных»; иными словами, он брал у критика-драматурга пьесу, платил задаток, но и не думал ее ставить. Этой ценой приобреталось одобрение всем его постановкам. Но Шоу так просто не проведешь, хотя Ирвингу и позволительно было ошибиться — ведь сколько критиков могли бы покаяться, что на упомянутых «задатках» раз от разу «росло его мастерство»…

Странная эта личность — Ирвинг. Он не интересовался ничем, кроме своей работы и самого себя. Отсюда его полное незнание жизни и людей. Он и себя-то хорошо не знал: был слишком занят собою и взглянуть на себя со стороны не умел. Пьесы Шекспира служили ему декорацией — не на пустом же месте выявлять свою индивидуальность! Мешает текст — он вымарывает слова, точно это так же в порядке вещей, как переменить задник или смягчить свет. Шекспировские характеры Ирвинг все гнал на свою колодку, и, если реплики и монологи ни в какую не шли к созданному образу, — он был с ними безжалостен. Едва ли Ирвинг интересовался, как работают товарищи по искусству: для него свет клином сошелся на его собственных постановках. Как-то Бен Уэбстер решил сыграть на отзывчивой струне «шефа» и спросил, читал ли тот в газете, что его сын Гарри скоро выступит в роли Гамлета. «Га-а-рри?.. — прохрипел Ирвинг. — Хм… Га-а-млет?.. Хм… Глу-у-по…».

70

Мэтью Грегори Льюис (1775–1818) — английский писатель. Прославился «романом ужасов» («Монах»), написанным им в возрасте двадцати лет. Роман этот был очень популярен, и его заглавие закрепилось за автором как прозвище.