Бернард Шоу

После смерти Ли Шоу перестал выбираться в общество, наглухо отгородившись от лондонских светских и художественных кругов. Отобедав как-то в «Сэвиле», он зарекся быть литератором, даже не хотел одним воздухом дышать с этой публикой: «Будь я глупее, чего доброго застрял бы на всю жизнь в этой компании, для которой обоюдное состязание умов — только повод потрещать потом на пишущей машинке».

Перед тем как заречься от встреч с литераторами, он успел повидать самую яркую личность в литературе того времени. Вероятнее всего, через сестру, обладавшую хорошим голосом, он познакомился с леди Уайльд, а на один из вечеров к жене заглянул Оскар Уайльд. В разговоре с Шоу он был даже чрезмерно любезен:

«Мы крепко невзлюбили друг друга, и эта странная неприязнь держалась до самого конца, когда мы уже давно перестали быть задиристыми новичками, сделались светскими людьми, знающими все тонкости обхождения. Видались мы редко: я как чумы боялся литературных и художнических кружков и нечастые приглашения отклонял с притворным ужасом — не хотелось слишком уж осаживать людей, из лучших чувств признавших меня привилегированным психом».

Нет сомнения, что многие из знакомых Шоу находили его человеком если не сумасшедшим, то, по меньшей мере, эксцентричным. Переживая затянувшееся увлечение Шелли, он в 1881 году обратился в вегетарианца: мясная пища, заявлял он теперь, это «людоедство, из трусости не посягающее на людей». Против мясного стола у него было три возражения.

Прежде всего, гнусно пожирать своих ближних: к животным он испытывал совершенно родственные чувства. «Забавно разговаривать со зверями на языке, который я сочиняю для них. Вроде, им эта беседа доставляет не меньшее удовольствие; они чутко реагируют на тон моего высказывания, хотя его интеллектуальное содержание не вполне до них доходит. Случалось, в придачу к снятой квартире мне доставались собаки, и я вынес убеждение, что если животные не знали прежде человеческого обращения и потому дичатся людей (последние вели бы себя не лучше в их шкуре), то достаточно заговорить с ними как с ровней — и нас уже водой не разольешь. Только так я могу сходиться с животными. Как приятно, когда дикая пичужка начинает тебе доверять — малиновка хотя бы! Мне доставляет удовольствие расположить к себе враждебно настроенное поначалу животное. Но если зверь несговорчив — он мне делается неприятен. В зоопарке всегда есть угрюмый косматый лев, который разорвет вас ни за что ни про что. Но по соседству есть и прекрасный безгривый лев, с которым безопаснее поиграть, чем с иным сенбернаром: ничто так не нужно ему для светлого расположения духа, как ласка и внимание. Мое отношение к этим львам меньше всего походит на отношение плотника к дереву: этот кусок сучковатый, а тот — податливый, приятно в руки взять. Или, например, мотоциклы: вот этот капризный, на нем шею свернуть недолго, а тот в полной исправности. Нет, я отношусь к львам так же, как к людям. Один мне нравится, другого я не люблю. Вырвись они из клетки и получи пулю в лоб, я бы очень сокрушался о первом, второй же не дождался бы от меня никакой другой отходной, кроме: «Собаке — собачья смерть». Ясно, такие чувства вызывают только ближние. Я думаю, что настоящий человеколюб должен находить ближних в любом образе». Из чего, впрочем, для него не следовало, что грех убивать зверей, насекомых и даже людей. Оберегая себя, люди частенько истребляют крыс, мышей, кроликов, волков, оленей и змей: «Мы знаем, что буддист метет перед собой дорогу, дабы не наступить на мошку; но что он делает с блохой, мешающей ему спать, того мы не видим».

Далее, потребление мяса вредно с общественной точки зрения:

«Человек попадает в страшное рабство к животным. Коровы и бараны, окруженные челядью ветеринаров, животноводов, пастухов, живодеров, мясников, молочниц и бог знает кого еще, отвлекают массу человеческого труда от воспитания людей и заботы о них. Я уповаю на то, что придет время, когда мы научимся питаться воздухом и одним разом покончим с антисанитарией, которую несет с собою мясной стол».

Наконец, от мяса страдает здоровье, вянут силы. «Противно смотреть на разгуливающих мертвецов; как это дико!» — записывал Шоу и, хотя сам отменным здоровьем не отличался, был «по меньшей мере в десять раз крепче любого пожирателя трупов». Бык, сильнейший из зверей, — вегетарианец. Даже лев, растерзав добычу, лакомится не плотью, а лезет в желудок, ищет непереваренную зелень. Подпаленной падалью брезгают лучшие в мире атлеты.

У вегетарианца одно горе — некуда девать энергию, ее просто немыслимо избыть сполна. Шоу требовалось «рыть канавы по полтора часа ежедневно — тогда, пожалуй, пар не разорвет котлов… Дайте мне работу! Лучше всего — прорежать джунгли. Впрочем, сойдет и малярная кисть!»

Однако не одному только вегетарианству был он обязан своей кипучей энергией:

«Я трезвенник, ибо мои родные с лихвой возместили все, что могла задолжать семья Шоу винокуренной промышленности, я был перед нею чист; ну, а кроме всего прочего, мой мозг не нуждался в искусственном возбуждении… Я напрямик объявляю, что потребителю виски и мертвой плоти не по силам высокий труд, к которому он призван». Правда, толкуя со мной по этому поводу, Шоу допускал, что «поскольку большинство людей не умеют и пяти минут мыслить последовательно и конструктивно, то невелика будет потеря, если затмение поразит отпущенные им умственные способности».

Нелюбовь к табаку тоже сберегала силы. Его отец был против «неразумной выдумки — давать служащим неприсутственный день: ведь только и делают, что дымят напропалую и бока пролеживают». Джи-Би-Эс не мог отказать отцу в здравом взгляде на алкоголь и табак, даже если тот недостаточно твердо держался своих идеалов на практике.

Шоу признавался: «Мальчишкой я по дурости считал, что затемнять свои легкие — достойное мужчины дело. Но уже подростком стал задумываться: платим трубочистам за дымоходы, а сами коптим комнаты мерзким дымищем! Мало, что ли, без нас в мире грязи, дыма и духоты?»

В войну 1914–1918 годов было высказано предположение, что мыслями, творчеством, своим характером Джи-Би-Эс обязан овощной диете, а поскольку в те дни и без того назревал вопрос — жевать зелень или помирать с голоду, — это счастливое предположение обещало большую панику. Шоу внес успокоение в умы своих сограждан: «Вегетарианцев в мире — тьма тьмущая, а Бернард Шоу — один… Знаменитым за здорово живешь не делаются, тут мало отказаться от котлет в пользу макарон».

Но раньше он все же утверждал, что вегетарианцы, подобно фарисеям, не похожи на других людей: «Вегетарианец оказывается в необычном положении, он испытывает все то же, что и другие, но ощущения у него иные. Иначе переносит он боль, радость, по-другому треплет его лихорадка и прохватывает холод; другой предстает ему любовь». (Иными словами, Шоу — не такой, как все!)

Овощи были ему по вкусу: «Человек с моей духовной энергией не склонен живиться трупами», — твердил он. Здесь все дело вот в чем: Джон не потому баптист, что ест акриды и дикий мед, он только потому их и ест, что он баптист. Давая человеку избыток сил, овощной стол пестует определяющие черты в его характере. Преступник не сделается христианином, посади его на картошку и капусту. Он только еще больше озвереет. Так и Шоу — он еще больше сделался самим собой. Преступников в мире больше, чем христиан, и, стало быть, без мяса нам никак не обойтись.

А Шоу уже до своего вегетарианства бурлил энергией. Сочинению романов досталась только малая ее часть. И вот, с целью найти приложение этой энергии, а заодно укрепить нервы, в 1879 году он вступает в дискуссионный клуб — на пару со своим другом Джеймсом Леки, который пробудил в нем интерес к фонетике. Клуб этот назывался Обществом изысканий. Его члены рассуждали об эволюции, атеизме и на другие темы, молились на Джона Стюарта Милля, Чарльза Дарвина, Герберта Спенсера, Гекели, Мальтуса и Ингерсола. Во время дебатов, происходивших в стенах «Лиги заботы и попечения о женщинах» на Грейт-Куин-стрит, Шоу впервые ввязался в спор.