Бернард Шоу

Книга X. Пирсона важна для нас тем, что приоткрывает доступ к рождению мысли Шоу. Мы узнаем, от чего отталкивался Шоу, становясь самим собой, драматургом-парадоксалистом. Рядом с Шоу на этих страницах в том или ином обличье возникает образ его постоянного оппонента — в искусстве и в жизни. То это эстет «конца века», бесящий Шоу тем, что шьет для одряхлевшего века все более вычурные одежды, когда старика, по убеждению Шоу, самое время раздевать, обмывать и хоронить. То это коммерческий драматург, дурак и делец. То сумасброд-режиссер. Или забияка-политик…

Пользуясь старой традицией английских жизнеописаний, X. Пирсон и сам занимает место оппонента своего героя, представительствуя в этом случае от лица «среднего англичанина», «сына Альбиона». Чаще всего голос X. Пирсона — в спорах Шоу и его биографа — служит сознательной или бессознательной стилизации, предоставляя читателям возможность взглянуть на вещи с той точки зрения, которую Шоу как раз отвергал: с общепринятой точки зрения. Хотя в каждом конкретном своем возражении биограф Шоу, а вернее, вымышленный оппонент драматурга по видимости серьезен, логичен, добросовестен, на фоне шовианских ответов улики против мысли великого парадоксалиста кажутся такими пресными, что нам, читателям, невольно хочется защитить Шоу от такой оппозиции. И мы, между прочим, отвлекаемся от действительно уязвимых мест, которые можно сегодня обнаружить и в шовиапской драматической системе и в выкладках Шоу — мыслителя и публициста.

Этот прием имеет внутреннее оправдание в следующей формуле творчества Шоу, выработанной X. Пирсоном: «Столкновение гения с обывательским здравым смыслом, — говорится в начале рассказа о жизни Шоу, — составит отправную точку его комедий». Формулы этой будет явно недостаточно при подведении итогов творческой деятельности Шоу. Вступая вместе с другими творцами «новой драмы» в мир новых необходимостей, представших человеку на пороге XX века, Шоу с английской невозмутимостью поворачивал проблемы лицом к «обыкновенному человеку», с его скептическим здравомыслием, с его неиссякающей жизнеспособностью.

Навстречу новому веку Бернард Шоу шел с высоко поднятой головой и улыбкой на устах. Уникум духовного здоровья, Шоу щедро делился с современниками бодрой силой своего ума, своей верой, что и перед тяжкими испытаниями не спасует здравый смысл человека, отыщет-таки верный путь. Шоу был дарован здравомыслящий гений. Гений этот боролся не со здравым смыслом, а за здравый смысл — против обывательских предрассудков, против воинствующего невежества. Здравый смысл помогал Шоу поверять идеи жизненной прозой, распутывать то, что получалось при столкновении идей и понятий с реальным человеческим и социальным материалом, предназначенным для их осуществления, помогал с абсолютной убежденностью показывать относительность всех ложных надстроечно-идеологических категорий перед лицом живых человеческих интересов.

Презрения к здравомыслию полны парадоксы Оскара Уайльда — не Шоу. Узорчатые, капризные парадоксы Уайльда — соратника Шоу по возрождению английской драмы — служили проверкой способности изощренного ума справиться без помощи здравого смысла с положением вещей. Это торжество извилистой мысли, господствующей (пусть только здесь, на островке парадокса) над жизненной прозой. Уайльда манило к парадоксам искушение, Шоу — искушенность. Парадоксы Уайльда не функциональны, не участвуют в развитии сюжетов его комедий. У Шоу на язык парадоксов переведены все сюжеты. Уайльд дорожит в человеке чувствами, реакциями. Шоу — волей, действием, акциями. Парадоксы Шоу рождены практическим здравомыслием человека, опытом отвоевавшего право на последнюю истину. Уайльд со своими фантастическими, построенными на фикциях парадоксами-утопиями выступал разрушителем условностей, Бернард Шоу со своими трезвыми парадоксами, покоящимися па фактах, разрушал условности ради утверждения безусловностей.

Непросто будет признать правоту X. Пирсона и там, где он настойчиво связывает высшие художественные достижения Шоу с воссозданием «религиозного темперамента». Шоу в самом деле испытывал потребность в положительном — уравновешивающем и преодолевающем его разрушительный «нонконформизм» — подкреплении оптимистического духа своей драматургии. Даже парадокс служил у Шоу посредником между философской созерцательностью, которой требовал жанр современной драмы, и безудержно деятельной натурой самого драматурга. Воплощая своим творчеством поистине дьявольскую силу отрицания, Шоу в то же время тянулся к людям положительных свершений, к людям дела, отнюдь не безгрешным и уж никак не святым. О том, какой земной он показал свою Святую Иоанну, написано много работ. Что же касается замысла пьесы о Магомете, на что ссылается X. Пирсон как на довод в свою пользу, то не случайно замысел остался замыслом, а пьесы Шоу о Магомете нет.

Вообще «религиозному характеру» (воспользуемся этим не очень понятным определением X. Пирсона) и не может принадлежать у Шоу последнего слова. Любимые герои Шоу (они же, кажется, более всего любимы и его зрителями) — это вдохновенные профессионалы, отбросившие иллюзии, в окружении неожиданных фактов царящие на деятельной авансцене жизни. Поверхностному, архаическому нравственному кодексу Шоу противопоставлял реальное знание того, как делается буржуазная политика, как делается наука, как делается искусство, как делаются деньги. Вызывающе, с гордостью демонстрировал на сцене «чистый опыт» практической, каждодневной деятельности — как демонстрирует свой опыт филолог Хиггинс перед ошеломленным салоном леди и джентльменов; как демонстрирует свою «реальную политику» Цезарь перед погрязшим в церемониальной рутине, одурманенным Египтом; как демонстрирует реальную, фактическую, воплощенную силу капитала пушечный король Андершафт перед своей прекраснодушной родней.

Во славу высокого профессионализма Шоу сложил немало гимнов. Один из парадоксов самого его творчества состоит, между прочим, в том, что в полемике с «хорошо сделанной пьесой» а lа Скриб он стал автором в своем роде единственных «хорошо сделанных» интеллектуальных комедий.

И не дух веры, а скорее уж дух испытания, эксперимента осеняет эти пьесы. Шоу-драматург был взращен на уважении к эксперименту. Для него, как и для Сэмюэля Батлера, его вдохновителя времен молодости, «вопрос», «испытание», «эксперимент» — слова ключевые. В каждой пьесе герои Шоу испытываются на идейную и жизненную прочность. В результате испытания каждый приближается к постижению своей подлинной природы, круга своих возможностей. Для одних круг этот сужается, для других — расширяется. Иллюзии остаются позади. Порвав с расчетливостью драматургов-предшественников, Шоу посвятил свою драму испытаниям героев и драматических ситуаций, обращая персонажей к неизвестности, предлагая им неизведанные пути, по которым рискуешь никуда не прийти — зато не стоишь на месте.

В драматическом мире Шоу — где, казалось бы, нас все время понукают думать так, а не иначе, где все внутреннее движение направлено к ясности, к сути дела, — тем не менее нетрудно потерять направление. Уразуметь суть творческой личности Шоу — сейчас задача не менее, а возможно, и более трудная, чем двадцать или пятьдесят лет назад. Книга X. Пирсона, выбранная из множества биографий Шоу, помогает воссозданию цельного образа драматурга и человека.

Дело не исчерпывается тем, что, прочтя эту книгу, мы теперь знаем, отчего Цезарь у Шоу ест только ячменный отвар или откуда взялся тромбон в сценическом реквизите пушечного короля Андершафта. Дело не только в том, что мы узнали многие и многие реалии из жизни Шоу, которые, попав в его пьесы, обрели вечное существование. Важнее более тонкая связь драмы и жизни Шоу. Его жизненный облик объясняет многое в облике его пьес. Эта постоянная занятость, культ бесконечной работы, культ факта, потребность до мелочей вдаваться во все на свете, на все на свете быстро и живо откликаться — самый ритм жизни Шоу, воссозданный в биографии, лежащей перед нами, служит ценным комментарием к прагматическим развязкам его пьес, к ходу его драматической мысли, к пафосу его парадоксов.