Бернард Шоу

Так или иначе, но развод состоялся, и Лилла получила свою ежегодную пенсию в пятьсот фунтов. Спустя некоторое время какой-то адвокат-американец подсказал ей, что по американским законам она может притянуть к суду вторую жену Баркера за обольщение ее мужа. Эллен была богатой женщиной, и адвокат советовал Лилле возбудить дело. Лилла известила меня, и я настоятельно рекомендовал ей не начинать все сначала и потерпеть еще чуть-чуть. Потом сообщил Баркеру о новом повороте дела. Пенсия была удвоена — тысяча фунтов, только бы Лилла не поднимала снова шум.

Между тем Баркер совершенно стушевался перед своей новой женой. Мы помнили самостоятельную личность — теперь ее не было. После разрыва с Шоу Эллен заставила его расстаться с социализмом, усадила переводить испанские пьесы (или подписывать своим именем ее переводы); отлучила начисто от театра и старалась сделать из него сельского джентльмена. Глупая затея — Баркер не умел ни охотиться, ни ловить рыбу!

Когда Лилла вышла замуж за сэра Фредерика Кибла, Эллен не находила себе места от ярости. Жера Томаса Харди, с которой я состоял в переписке, доносила мне, что однажды Эллен была у нее и на все корки разносила «леди Кибл», горько сетуя, что Баркеру не дали рыцарства. А ведь Баркер стал бы пэром, не запрети ему она заниматься социализмом: когда Лейбористская партия пришла к власти, Рамзей Макдональд и его компания отчаянно искали людей, которых было бы не стыдно посадить в Палату лордов. Эта мысль как червь точила Эллен.

Ее ненависть ко мне проявилась весьма странным и пренеприятным образом. В мае 1925 года мы собрались в Королевском колледже на Стрэнде, чтобы выслушать слово о театре, с которым должен был выступить Баркер. Председательствовал Олджернон Джеймс Бальфур, Мне предстояло поддержать благодарственный адрес, который зачитает Форбс-Робертсон. Приехав в Королевский колледж, я прошел в актерскую курилку, где в одиночестве сидел Бальфур. Мы с ним перемолвились словечком, как вдруг в комнату вошла миссис Баркер, грудь и шея которой были усыпаны жемчугом. Она принадлежит к людям, чье лицо я никак не могу запомнить. Всякий раз, как я вновь встречаюсь с обладательницей этой «негативной» внешности, я вижу ее словно впервые. Но жемчуг я узнал, жемчуг спас положение. Я, разумеется, ожидал от нее если не откровенной враждебности, то хотя бы холодной сдержанности. Ничуть не бывало! Она направилась прямо ко мне с самым дружеским выражением лица. И тут я вспомнил, что Бальфура совсем недавно сделали графом. Все встало ка свои места. В чистом виде я не шел ей в горло, но она могла проглотить меня вместе с Бальфуром.

Баркер произнес свое слово, Форбс-Робертсоп — благодарственный адрес, и я встал поддержать его. И вдруг в меня вселился дьявол, меня понесло. Я превознес Баркера до небес за его слово и сказал, что его уход со сцены и посвящение себя в профессорское звание[211] кажутся мне чем-то непростительным. «Профессор Баркер! — воскликнул я. — Какой абсурд! Да тем, что он наговорил сейчас в своем слове, могли бы кормиться хоть двадцать профессоров!» За сим последовал бесконечный панегирик актерским трудам Баркера, завершившийся моим повторным утверждением, что его отход от активной деятельности на театре грозит вылиться в публичный скандал. Зал разразился овацией, и я вернулся на свое место. Баркер оказался в довольно щекотливом положении, и я отнюдь не был в неведении относительно того, что думала в тот момент обо мне его супруга. Баркера выручил Бальфур, со свойственной ему мудростью объявив заседание закрытым.

То, что случилось потом, бывает только в сказках. Поднявшись, чтобы покинуть сцену, я почувствовал, что мой позвоночник обратился в ржавый железный столб, со скрежетом щекотавший затылок. Всю спину пронизала такая адская боль, что я не смог даже заползти в такси. Я добрел до дому пешком, и жена застала меня распластавшимся на постели. Доктора не могли мне помочь, я уже махнул на все рукой… Меня перевезли в Эйот — и я стал понемногу выбираться из дому. Дальше садовой калитки ковылять не осмеливался, пока вдруг, собрав всю свою волю, не решился выбраться на дорогу, а там — будь что будет. В один миг боль улетучилась, и я совершенно излечился. Прошел ровнехонько месяц с того мгновения, как эта необъяснимая и страшная хвороба лишила меня способности передвигаться.

Я рассказал о том, что со мной стряслось, леди Коулфэкс, которая была на памятном заседании. «Ну чему же тут удивляться?!» — сказала она. Она, оказывается, наблюдала за миссис Баркер, которая сидела на сцене у меня за самой спиной и слушала мое выступление, чуть не выскочив из кресла. Ее лицо и тело напряглись от гнева. Не было никакого сомнения, что она околдовала меня. Узнав об этом, я уже не стал искать иного объяснения.

Мои отношения с Баркером были прерваны до той поры, когда Лилла выступила со своими мемуарами и попросила меня предпослать им несколько строк. Конечно же, я послал свое предисловие Баркеру, и тот вдруг объявился у меня, словно все это время отсиживался где-то неподалеку. У нас были Уэббы, и Баркер чувствовал себя неловко. Он попросил переговорить со мной полслова наедине. Оставшись со мной вдвоем, он сказал: «Я не думал, что окажусь здесь когда-нибудь еще…» и стал грозить судебным преследованием в случае публикации книги Лиллы. Я сказал, что ему не следует этого делать, поскольку я не обнаружил в книге ни единого предосудительного отзыва о нем. Мне пришлось предупредить его, что любая акция с его стороны только всколыхнет массу грязи, и я наотрез отказался советовать мужу Лиллы забрать книгу из печати.

Прощаясь, он удостоил меня улыбкой. Он понял, что исчерпал свои ресурсы и попытался закончить дело миром. Минут через двадцать (уже отъехав на машине на порядочное расстояние) он возвратился и шумно распрощался с моей женой. Узнав о баркеровских хлопотах, Кибл опустил в книге Лиллы все упоминания о ее бывшем супруге, что должно было немало раздражить Баркеров, когда книга попала к ним в руки.

После смерти Баркера я передал Британскому музею все бумаги и рукописи его пьес, оставшиеся у меня. Я бы не осмелился сказать, что разрыв отношений между нами, последовавший за его женитьбой, был вызван взаимным отчуждением. В 1943 году я известил его о смерти моей жены — их связывала нежная дружба. Его отклик на это известие был выдержан в тоне наших прежних отношений. Габриель Паскаль призывал его вернуться на подмостки и сыграть Инквизитора в задуманной экранизации «Святой Иоанны». Некоторое время он тешил себя этим планом, пока неодобрение жены не положило конец его отношениям с Паскалем. Я всегда уважал право миссис Грэнвилл-Баркер иа место в кругу его друзей и, как ни печалила меня ее антипатия ко мне, ни разу в жизни не сделал ей ничего дурного Насколько мне известно, ее полное над ним господство так ничто и не смогло поколебать».

Познакомившись с записью всего, что он мне рассказал, Шоу отложил листки в сторону со словами:

— Как Босуэлл, вы заслуживаете высшего балла. Кстати, вам, может быть, будет интересно узнать, что я только что получил известие от Арчибальда Гендерсона о том, что он собирается с силами для нового издания своего монументального труда обо мне. Я посоветовал ему не слишком с этим торопиться, поскольку спрос на вашу биографию еще далеко не прошел и практически она доведена до сегодняшнего дня. И еще я сказал ему, что он, может статься, превзойдет вас как критик, но как биограф — никогда!

— Благодарю, но чем же я плох как критик?

— О господи! — воскликнул Шоу. — Вы что же — хотите быть безгрешным? Выходит, ни Юлий, ни Бенито, ни Адольф вас ничемушеньки не научили?

— «Удар, отчетливый удар!» Да, я совсем было позабыл ваш пример.

— Какой еще пример?

— Когда вам того угодно, вы действуете по принципу: нет лучше саморекламы, чем самобичевание.

— «Задет, задет, я признаю»[212], — засмеялся он. — Ну вот мы уже оба по колено в «Гамлете».

211

Прекратив актерскую деятельность, Грэнвилл-Баркср с середины 20-х гг. выступал с работами по истории и теории драмы и актерского мастерства.

212

«Гамлет». Перевод М. Лозинского.