Хирург

А дальше было так.

Женя. Обломов, говорю им. Добролюбов. Да Обломов самый приятный, самый положительный, самый незлобный; самый добрый, честный и чистый герой русской литературы. И умер Обломов в добре, в любви, окруженный любящими и любимыми людьми — женой и детьми, во сне, как святой, не мучаясь. Он русский язык любил, как никто. Он дважды «что» написать не мог.

Прекращал писать. И Ольга ему не нужна была. Она чужая. Ольга тоже Штольц…

Володя. Женька, мы не успеваем ни за твоими мыслями, ни выпить. Подожди. Не торопись.

Женя. Понимаете, они думают, я уникум, а что они вкладывают в это? Я им и сказал, что Гончаров сравнивал доброго и честного Обломова, за которого боялся, за которого переживал, с делягой, который холодно забирает у честных и добрых их имущество, их дело, их все. Но забирают они не существенное, не главное — ольг, а их ольги и сами штольцы стремятся лишь к делам. А Обломов получил главное — и любовь и будущее, то есть детей. А будущее Штольца — дело, а не люди…

Филипп. Женя, Женя, погоди…

Володя. Подожди. Помолчи.

Женя. Нет. Не могу молчать. Я их обижал. Обижал в том разговоре. Обижал их личности. Я для них уникум, а я их обижал. Не они не думают о людях — я не думаю о людях. Это я, я, я не думаю о людях.

Галя подошла к Жене, положила руку на голову и стала тихонько гладить.

— Женя, Женечка, перестань, пожалуйста, потом доскажешь. Филипп. Брось ты городить. Хорошо они к тебе относятся.

Ждут, когда выйдешь на работу. Ты же никогда не делал им пакостей.

— Я их оскорблял. Оскорблял как личности. Показывал, что они не знают, а я знаю.

Володя. Бог с тобой. Ты говорил о Пирогове, Добролюбове, Обломове, при чем тут…

Женя. Плохо говорил. И оперировал с сознанием, что они так не могут еще. А еще Люда.

Володя. Ну так считай, что тебя настигло возмездие. Тебе же Филл как раз об этом и говорил. Возмездие — удел совестливых…

Женя еще активнее, еще быстрее, еще отрывистее стал говорить о своей глобальной вине, потом стал кричать на ребят, а потом сказал: «А ты молчи, а ты молчи» — и наконец замолчал, откинулся в кресле.

Было непонятно, спит ли он, просто так, может быть, откинулся или потерял сознание.

Галя прижимала его голову к спинке кресла.

Ребята растерянно смотрели на него, не понимая, что происходит.

Галя. Травматическая эпилепсия, по-видимому. Но хоть без судорожных припадков. — Она отвернулась от них. — Не трогайте его сейчас. Он быстро придет в себя. А может, и не эпилепсия.

Минуты через полторы Женя открыл глаза.

— Голова болит. Страшно болит голова. Такие частые приступы, ребята, просто ужас. Галя, дай горячее полотенце.

Женя прижал ладони к щекам и к вискам, как бы поддерживая грозящую упасть голову.

Галя положила мокрое полотенце на лоб.

— Ой, горячо, горячо, держи, держи. Не могу.

Лег на диван плашмя. Лежал не долго, поднялся — будто уложили затылок на шляпки вбитых гвоздей.

Поднялся, подошел к замерзшему окну и уткнулся лбом в стекло.

— Ох, кажется, легче. Нет. Опять. — Он оторвался от стекла и побежал в уборную.

Галя взяла стакан с водой и пошла следом.

— Сейчас рвота будет.

Филипп. Мне всегда после рвоты легче, когда мигрень бывает.

Володя. Может, правда легче станет.

Галя. Не та головная боль. — По краю нижнего века у нее была небольшая насыпь, вернее, налив прозрачной жидкости.

Вернулся Женя бледно-зеленоватого цвета.

— Сделай укол, Галя. Володя. Какой укол?

Женя. Не нервничай. Не наркотик. Анальгин. Все управлять норовите.

Галя вытащила из шкафчика металлический футлярчик со шприцем и иголками.

— У нас всегда стерильный шприц есть. В спирте лежит.

— Я, ребята, полежу немного. Минут через пятнадцать легче станет.

Филипп. А почему укол, а не таблетка, если тот же анальгин?

Галя. Рвота же будет. Какая ж таблетка.

Оба замолчали. Один стал смотреть в газету, другой в окно.

Что он там увидит, кроме хитросплетений морозных узоров на стекле, разве только в просвете узорном разглядит снежную решетку, закрывающую от них остальной мир.

Молчали.

Ждали.

Они увидели это в первый раз. А сейчас все увидели, все молчат, ждут, а я вспоминаю, что увидел во время приступа.

— Женя, привет, как ты себя чувствуешь? Мы ждем тебя. Временно твои обязанности исполняет Наталья Максимовна.

Это Марина Васильевна пришла. Это ее бодряческие интонации. Да кто ж меня там ждет. Вздор какой. Сейчас начнет рассказывать про что угодно, лишь бы обойти хирургические дела.

— У нас сейчас опять КРУ работает. Опять поднимают все ведомости. Да, Галочка. С удовольствием выпью чайку. Спасибо. Подняли все ведомости и сравнивают, не наслаиваются ли где дежурства у совместителей. Подняли ведомости и в других районах. Не дай бог, где-то совпадут часы. Высчитывают — и начет или на врача, или на администратора. Вычли из дежурства полчаса на обед и полчаса в конце дежурства перед началом рабочего дня — говорят, отдыхать должны врачи перед работой. А еще пришел приказ…

Никто не заметил. Марина Васильевна продолжает рассказывать. Галя ее слушает и смотрит на меня. Она заметила. Наверное, ничего не было. Ведь не было перед глазами этого пятна. Я просто отключился на минутку. Было. Выло пятно опять.

Пошел, пошел опять теплый воздух. Сейчас, сейчас начнется.

— Женечка, чаю будешь?

Да. Я хотел чаю.

— Здравствуйте, Евгений Львович.

— О-о! Здравствуй, Людочка. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, Евгений Львович, скоро экзамены на аттестат. Уже готовлюсь.

— А в какой институт?

— Только в медицинский.

— Ничего у тебя не болит, Людочка?

— Что вы, Евгений Львович, у меня все, все в порядке. Даже отметки. Я вам так благодарна, Евгений Львович, вы мне ближе сейчас, чем отец. Ему-то я не могу открыться. Как же вас угораздило так? Вы же должны быть вечно здоровы, до самой смерти.

— Женечка! Я тебя сто лет не видала.

— Да, не было у нас основы для общения. А я тебя, Нина, вечность не видал. А что такое вечность?

— Ты какой мрачный, милый доктор. Неужели из-за болезни? Это же все преходяще.

— Сейчас я уже совсем развеселился. Все преходяще. А что у тебя за книга, Нина? Это я по привычке спрашиваю. Читаю мало.

— Только что купила…

— Про любовь или про войну?

— Про зверей.

— А охотники там есть?

— Нет.

— Значит, про любовь. Я все, Нина, делю на «про любовь» и «про войну». Ведь если подумать — все делится только так. «Гамлет» — про войну, «Война и мир» — про любовь, «Отелло» — про войну, «Король Лир» — про любовь…

— Хватит, хватит, Женечка, перечислять.

— Книга про…

— Да, Женя, чуть не забыла.

— О чем?

— Тебе от Люды большой привет, у нее все…

— Она у меня была. Как ты считаешь, Нина, разве есть проблема «быть или не быть»? Конечно же всегда «быть». А если вдруг проблема возникает — опять же, значит, «быть». А кому «не быть», так у того ничего не возникает. «Быть или не быть» — вот в чем не вижу вопроса.

— А ты знаешь, Женя, я окончательно решила уходить на другую работу.

— Уходить или не уходить — куда? «Вот в чем вопрос». Куда?

— В нейрохирургическое отделение.

— Вот будешь мне наркоз давать. Оперироваться или не оперироваться — вот в чем вопрос.

— А зачем тебе оперироваться?

— Вот и я говорю — зачем. Не для меня. Не людское это дело, чтобы в мозги лазить. Но с другой стороны, гематома там, наверно, — приступы частые. Рубцы убирать надо, спайки. Не знаю, что-то надо, но ведь эти операции одни из самых негарантированных. Не хочу оперироваться. Не хочу. Это война в мозгах. Это не место для войны. Мне кажется, в мозгах все, Нина!

— Какая там операция, успокойся, Женя, подожди, все пройдет!..