Хирург

— Что, что?

— Это я так шучу. Да что такое справедливость? Когда говорят «справедливость», речь всегда идет об отмщении в том или ином виде. А я этого не понимаю, не принимаю. Жизнь воздает всегда. Зачем же нам с вами вмешиваться?

Они подошли к ординаторской, Мишкин открыл дверь и пропускает Агейкина.

— Ни слова, ни дела в простоте не можете, Евгений Львович. И меня, ординатора, да и вас моложе, вы должны пропускать демонстративно в двери. — Проходит.

Мишкин засмеялся:

— Слово и дело, говорите. — Смеется. — Ну, извини. Это я машинально, по привычке.

Агейкин. А что. Ну и что. Действительно, слово в простоте не скажете. Он вас оскорбляет, а вы философствуете. О справедливости. О мести. А если вас бить будут? — небось сразу ответите?

— Не знаю. Не был в такой ситуации. Лучше удеру. Ты посмотри на меня — еще ведь ударю и убью ненароком. Жалко мне людей, не знающих других аргументов. Я уж лучше пожалею. Даже в политике сейчас ставят вопрос об отмене вооруженных разрешений конфликтов.

— Вы, конечно, здоровый, ничего не скажешь, но ведь так и убить могут, если не защищаться.

— До убийства дело доходит в драке, а не в… Да что пристал? Живи как хочешь, а я — как получается. И если будут бить — как получится.

— Значит, жалеть будете?

— Да. Если получится. А если знакомый мне, может быть, руки ему больше не подам. И то, скажу тебе, неловко.

— Ну знаете, я считаю, что ради справедливого дела и ударить можно, и даже обмануть иль своровать.

— Это все так старо. Тыщу раз эту проблему обсловопренили, и обфилософствовали, и просто обсосали. Если даже для спасения чьей-то жизни своруешь, ну, например, в магазине «Медоборудование» какой-нибудь инструмент, или убьешь живого — сердце нужно будет, скажем, — ты, может, и спасешь жизнь, хотя и неизвестно, но вором или убийцей станешь. В результате мир не потерял человека, в лучшем случае, но мир и приобрел еще одного убийцу или еще одного вора, это в любом случае. Может, не очень убедительно, но, если подумать, можно и более доходчиво. Кто только не философствовал на эту тему. Надоело и занудно. И не надо говорить, кто прав. Неизвестно. Но каждый сам выбирает себе дорогу и свои правила в жизни. Ганди, кажется, говорил, что заботиться надо о средствах, а цель сама позаботится о себе.

— Если наша цель — лечить, то о жизни человека должны заботиться, о нашей цели.

Мишкин засмеялся:

— Нет уж. Ты, работая, лучше о лекарствах заботься, о правильном оперировании, заботься о своей голове и о своих руках, тогда у больного будет больше шансов выздороветь. Если юноша, или девица, идет в мединститут с мыслями о грядущих своих благодетельствованиях человечеству, о помощи, которую он, или она, будет оказывать людям, не жалея живота своего, все, мол, для людей, для того, мол, и идет, — в будущее этого человека как во врача я не верю. Хорошо, когда студент, или будущий студент, говорит: мне это интересно. Интересно! Работа ему эта интересна.

Тогда больным будет лучше. А еще эти герои типа «Сельского врача» — юноша смотрит фильм и воображает себя будущим героем, жертвенником, — а на самом деле он просто видит себя центром какого-то маленького мирка и воображает его миром большим. В конце концов, каждому работающему должна прежде всего нравиться своя работа, интерес простой к ней иметь и делать ее уметь надо. В конце концов, кухарка должна любить и уметь кухарить прежде всего.

Наталья Максимовна сидела в ординаторской и молча писала истории болезни.

— Надоели с вашей болтовней. Занялись бы лучше больными. Как операции нет — так уж жди пустых дискуссий.

— И впрямь, что ты пристал ко мне, Агейкин? Откуда я знаю, что и как. Будет дело — будет видно. Может, и мстить буду, и бить буду, а смерть придет — помирать буду.

— Вот теперь, — опять включилась Наташа, — получше будет. Дело к пляске.

— Вот ты против справедливости, — Агейкина тоже не собьешь, — и не…

— Почему ж я против справедливости, ну ты…

— Ну ладно, я не про это, понимаете. За порядком не следите, обидеть боитесь? Да? А боком-то и выходит все. Инструмент подадут не тот — ни слова. Просит другой. Пожалуйста, говорит, понимаете! Нитка порвется — опять не обругаете. Ведь должна она проверять! Это же для больных все нужно по справедливости.

— Ну отвяжись. Сделали тебя профоргом — и следи за порядком. Ну виноват. А вот насчет ругани… К сожалению, иногда и ругнусь. Потом самому стыдно. Тебя даже ругал.

Наташа смеется:

— Слушай, Лева, а: «Что ты тычешь тупфер, когда я завязываю, простите. Надо же смотреть. Срываешь же лигатуру. Извини, но лучше бы после, когда завязано, наверное». — Опять смеется. — А что: «Вы, пожалуй, не правы, наверное, Лев Падлыч, извините».

Все смеются. Вошла сестра:

— Вас ждут, Евгений Львович. Бывший больной наш.

— Пусть зайдет.

— Не хочет, я предлагала.

— Ну сейчас выйду. Наташа все еще смеется:

— Есть хирурги, которые не кричат и не ругаются, потому что они и зубилом сделают операцию. — Смеется. — Ты ему шлямбур, а он тебе грыжесечение. Ты ему, — смеется, — отвертку, а он резекцию желудка. Ориентируясь на себя, они не требуют и для других. А чуть начинает требовать, уже боится, что от других требует невозможное, так как от внутреннего самодовольства ни с кем себя сравнить не может. — Смеется. — А потому молчит.

Мишкин думал о том, что Володька говорит приблизительно то же, что, и смеясь и не думая, сказала Наташа, он бы еще добавил что-нибудь о пренебрежении.

Мишкин. Хватит трепаться. Работать надо. Агейкин прав. Порядка нет, и пора об этом подумать. А у тебя новая квартира на сносях, вот ты и про шлямбур вспомнила, наверное. Будем работать, а не трепаться — будет порядок. Я пойду к этому, кто ждет. — И вышел.

— Над тобой я смеюсь, Лев Павлович, на сестер орешь вот, порядок требуешь, они плачут, а ты что требовал полгода назад, то и сейчас остается. А он не кричит, но его, так сказать, поправки принимают. Он работает, а тогда все можно, даже но ругаться.

Вошел Мишкин, положил на стол коробку шоколадных конфет.

— Губанов приходил. Принес пакет — я его посылаю, говорю, зачем вы это, а он мне так проникновенно: «Доктор, ей-богу, похоронить меня было бы дороже». Против такого резона что я могу возразить. И вот вам результат: конфеты и коньяк. Конфеты ешьте. А коньяк пойдет ко мне в кабинет. — Ушел.

Мишкин медленно шел по коридору к кабинету: «Конечно, все это самодовольство. Даже то, что я готов себя прооперировать по своей же методике в доказательство, — не подвижничество, не жертвенность, а просто самодовольство. Просто я придаю слишком большое значение себе и своим делам и слишком верю в свои дела. Так, конечно, можно обмануть всех, даже себя. О себе-то всегда сам думаешь комплиментарно. Только дети истинный показатель, кто ты есть или был. Дети выросли пустыми, — значит, и ты был пустота. Если ты человек — дети будут людьми. Фу, запутался».

— Ну, отцы суетные, коньяк в клюве принес. Володя. Это ж прекрасно! А откуда?

Мишкин. Знакомый Нины один. Силы отнял у нас. Все время кому-то ей надо помочь.

Володя. Так открывай срочно. У меня закуска из утренней каши манной осталась. Чистый пудинг по консистенции.

Мишкин. Как поется в песне: «Вот поженимся, тады». Нельзя. И не то что произойдет несчастье или осложнение, но порядок должен быть. Никому нельзя — и тебе.

Филипп. Хватит, он уже один раз здесь был пьян.

Мишкин. Да и я на территории больницы никогда не пью. От греха подальше.

Володька. Ну это да. Уважаю, Мишкин, и ценю. Продолжай работать.

Мишкин. Как ты мне тут надоел. Ну чего ерничаешь!

Володя. Ты-то мне надоел и вовсе в жизни всей.

Филипп. А вы мне оба. Порознь еще ничего, а вместе — хоть святых выноси.

Мишкин. Пойдем. До завтра. Скоро Танька к тебе придет.

Вышли на улицу.

— Женьк, а как, правда, у Вовки все нормально?

— Вестимо.

— Уж и надоели все эти твои шаблоны. Поговори нормально.