Юлий Цезарь

Итак, гельветы устрашились не Цезаря, а Рима. Если бы на следующий после битвы день они напали на утомленную и испуганную римскую армию, то могли бы навсегда спасти Галлию от римского владычества. В течение двадцати четырех часов Дивикон держал в своих руках судьбу Европы, но, удовольствовавшись остановкой Цезаря, невежественный варвар последовал своей дорогой. Цезарь счастливо отделался от опасности, в которой оказался из-за своего легкомыслия. Этот сомнительный успех не мог его удовлетворить: он нуждался в какой-нибудь блестящей победе для поднятия своего престижа в Италии, где дела его партии шли очень плохо.

Во время войны против гельветов стали обнаруживаться первые результаты демократической революции, но они очень отличались от предположений как самого Цезаря, так и его противников. Он ошибался, думая, что после его отъезда Помпей и Красc из-за равнодушия широких слоев общества будут в состоянии управлять республикой и без труда навязывать свою волю консерваторам, не имевшим более вождей, сенату, с этих пор совершенно парализованному, и комициям, предводимым Клодием. Привычному равнодушию высших классов, которых не могли вывести из их апатии ни внутренние кризисы, ни войны, ни великие политические потрясения, после его отъезда пришел конец вследствие несправедливости, причиненной одному человеку, — вследствие изгнания Цицерона. Это любопытный и многозначительный факт. В эту бурную эпоху каждый день совершались несправедливости не менее важные, чем эта, и на них никто не обращал внимания. Клодий для успеха своего преследования великого писателя сильно рассчитывал на это стойкое равнодушие. Но на этот раз к великому изумлению всех, когда прошло первое потрясение, общество возмутилось, увидя, что Цицерон покидает Италию, что его дом на Палатине сожжен, его виллы разграблены, а изгнание предписано без суда простым большинством комиций, присвоивших себе судебные функции, что без соблюдения каких-либо юридических норм великого писателя лишили его родины и его имущества за преступление, которого он не совершал.

Это была чудовищная несправедливость; Рим был бы навсегда обесчещен, если бы не сумел исправить ее. Негодование, особенно в высших классах, было очень сильным. Было бы весьма интересно понять, почему среди стольких других несправедливостей, переносимых с холодным цинизмом, эта взволновала всех. Потому ли, что жертвой был знаменитый человек, любимый, вызывавший восхищение? Потому ли, что его преследователь был человек, ненавидимый самими богачами? Потому ли, что публика в этом случае обнаружила все свое возмущение, накапливавшееся по мере свершения многих других несправедливостей, которые она имела слабость или трусость переносить? Крупные проявления коллективной психологии еще таинственны и темны.

Как бы то ни было, в то время как Цицерон удалялся в свое печальное изгнание, на него были обращены все взоры, и солидарность с ним в Италии среди сенаторов и всадников все возрастала. Первая демонстрация в его защиту, столь же несущественная, как и молчаливая, прошла, когда Клодий пустил в продажу имущество изгнанника: никто не явился для покупки.[67] Затем последовали другие демонстрации разного рода. Использовался всякий удобный случай, чтобы засвидетельствовать почтение изгнаннику. Многие богатые граждане предоставили в его распоряжение свои имения, чтобы он ни в чем не нуждался, оказавшись наполовину разоренным и принужденным вместе со своей семьей жить на приданое Теренции.[68]

К несчастью, в то время как Цицерон пользовался уважением в среде богатых классов, его преследователь преуспел с помощью комиций. Клодий, этот удивительный авантюрист из знатной фамилии, этот наглый, исступленный юноша без страха и совести, всегда готовый по складу характера господствовать над общей трусостью не с помощью своего ограниченного ума, но благодаря своей дерзости, сумел воспользоваться своим положением предводителя комиций перед лицом парализованного сената и консервативной партии, лишенной вождей и храбрости.

Неприкосновенный в качестве трибуна, очень популярный благодаря своему хлебному закону, распоряжающийся при посредничестве Секста бесплатной раздачей хлеба, вождь выборных банд, господствовавших в комициях, тесно связанный с обоими консулами, которым он предоставил пятилетнее управление провинциями, Клодий начал применять и даже совершенствовать на свой лад метод Цезаря — использовать политику, особенно внешнюю, для добывания себе денег. Он выступил с необычайной дерзостью, дав возможность бежать сыну Тиграна, которого Помпей поместил под домашний арест в доме одного сенатора. Армянин хорошо заплатил ему, но оскорбление, нанесенное Помпею, было тяжким, и все спрашивали себя, что же в ответ предпримет завоеватель Сирии. Некоторые даже начали надеяться, что вожди народной партии поссорятся между собой.[69] Но Помпей, желавший мира, не выказал гнева, и трибун продолжал свою политику с еще большей дерзостью, продавая во всех частях империи[70] царства, привилегии, жречества и становясь тем самым господином Рима.

Какое влияние могли произвести на столь могущественного и дерзкого человека платонические манифестации общественного мнения? Человек, подобный Клодию, не испугался бы, даже если бы богатым классам удалось вовлечь в агитацию средний класс и часть народа. Если бы даже общества откупщиков, коллегии писцов или свободных чиновников республики, большое число муниципий и итальянских колоний и даже некоторые общества рабочих вотировали постановления (мы сказали бы теперь — резолюции) в пользу Цицерона,[71] то Клодий и тогда выпустил бы свою добычу только после ожесточенной политической борьбы. Друзья Цицерона понимали это так хорошо, что принялись ухаживать за сенатом и Помпеем, самым консервативным и впечатлительным из трех вождей демократической партии. На Красса, не перестававшего быть врагом Цицерона со времени сделанных при заговоре Каталины разоблачений, нельзя было рассчитывать.

Мало-помалу несправедливость, причиненная одному человеку, вызвала ужасный политический кризис, охвативший все государство. Так как не нашлось ни одного покупателя на землю, на которой стоял дом Цицерона, то Клодий приказал купить ее подставному лицу и, чтобы затруднить ее возвращение прежнему владельцу, предполагал выстроить там портик и маленький храм Свободы.[72] Со своей стороны друзья Цицерона первого июня внесли в сенат проект — призвать его обратно, а когда Клодий через одного трибуна наложил на него veto,[73] они ответили на это большой демонстрацией в честь его брата Квинта, возвратившегося из Азии. Они побудили также сенат постановить, что он более не будет рассматривать никаких дел, пока ему не позволят заняться Цицероном.[74] На выборах они предполагали употребить все усилия, чтобы провести в сенат возможно больше сторонников изгнанника.

В это время человек, бывший предметом такой горячей борьбы в Италии, томился и изнывал в Фессалонике.[75] Все было ему противно, он не имел более вкуса ни к чему, даже к работе, даже к тому, что обыкновенно он всего более любил: к книгам и путешествию. Он не хотел более никого видеть — ни друзей, ни родных. Все свое время он проводил, строя и разрушая надежды на возвращение, осаждая своих друзей письмами, то жалуясь на них всех и сокрушаясь, то умоляя их действовать, оживал духом, но с тем, чтобы снова впасть в отчаяние и снова успокоиться.[76] Времена изменились, и роль Рутилия Руфа ему не нравилась. Но консерваторы делали все возможное, чтобы обсуждать вопрос о его возвращении так, как если бы он был новый Рутилий Руф, знатная жертва не личной ненависти, прикрытой политическим предлогом, но дерзости всей народной партии. Таким образом они надеялись отомстить за поражения, понесенные в прошлом году. Варрон и другие друзья Цицерона старались не только побудить Помпея предложить изгнаннику возвратиться, но и пытались, пользуясь этим политическим кризисом, заставить его развестись с Юлией и покинуть партию Цезаря.[77] Вообще политическое положение Италии к половине 58 года было таково, что должно было серьезно заботить Цезаря. К несчастью, сейчас же после войны с гельветами галльские дела также сложились неожиданным образом.

67

Cicero, Pro domo, XU, 107–108; Plut, Cic, 33.

68

Cicero, Post reditum in senatu, IX, 22.

69

Cicero, Pro domo, XXV, 66; Α., III, Vili, 3.

70

Cicero, Pro Sext, XXVI, 56; XXX, 65, но очень преувеличено.

71

Id., Pro domo, XXVIII, 74.

72

Cicero, Pro domo, XXXVIII, 102; XLIII, 111.

73

Id., Pro Sext, XXXI, 68.

74

Id., XXXI, 68.

75

Id., Α., III, XV, I.

76

См.: Cicero, F., XIV, 1; XIV, 2; XVI, 4; ad Q., I, 3; I, 4; Α., III, 7; III, 8; III, 9; III, 10; III, 11; III, 12; III, 13; III, 15; III, 19; III, 21.

77

Plut., Pomp., 49.