Юлий Цезарь

Тогда одним человеком овладела идея, уже приходившая на ум Требонию: надо убить Цезаря. Этим человеком был Кассий,[893] бывший квестором Красса во время парфянской войны, зять Сервилии, молодой человек, умный и честолюбивый, гордый, суровый и дерзкий, который, собираясь убить Цезаря, не мог надеяться достигнуть лучшего положения, чем то, которое имел, получив его по милости диктатора. Он благоразумно поделился своим проектом сперва лишь с несколькими друзьями, которых знал как противников Цезаря. Образовалась первая группа заговорщиков; начали взвешивать возможности и опасности предприятия и пришли к заключению, что в заговор надо вовлечь Брута, свояка Кассия.[894] Брут пользовался большим авторитетом во всех партиях и, будучи сыном Сервилии, казался почти родственником Цезаря. Когда узнают, то он также готов убить Цезаря, многие колеблющиеся и робкие люди ободрятся.

Брут был одним из тех умных, гордых, честных и хороших, но слабых людей, которые встречаются так часто в старых аристократических фамилиях. Человек слабой воли и легко бравший за образец другого, он некоторое время был ростовщиком. В 49 году, когда высшие классы стояли на стороне Помпея, он примкнул к его партии. Потом он примирился с Цезарем и пользовался его дружбой. Он не был, однако, по своей природе склонным копить миллионы или тешить свое честолюбие; это был, скорее, ученый строгих нравов, который в обыкновенное время был бы вельможей, страстно преданным науке, немного гордым и причудливым. Но в те необычайные времена удивление, которое у народа вызывал его характер, породило в нем другую страсть — гордость самомнения, как будто он действительно был героем с железной волей, образцом тех добродетелей, которые вырабатываются только путем трудной работы над собой. Эта гордость, которую еще более возбудили занятия стоической философией, и его действительная слабость дают нам объяснение таинственного характера, занимавшего столь многих историков и моралистов. Верным средством сделать этого робкого и слабого человека способным на самые трудные решения было убедить его, что если бы он действовал иначе, то потерял бы свою репутацию героя.

Кассий, как умный человек, понимал это и сумел заловить в сеть слабую душу свояка. Он начал с того, что заставил Брута находить по утрам записки на его преторском трибунале и приказывал помещать их у подножия статуи первого Брута на форуме. «О, если бы ты еще жил, Брут!» — говорили эти записки; или: «Ты спишь, Брут!».[895] Иногда на улице Брут слышал, как сзади него кричали: «Нам нужен Брут!».[896] Не зная, откуда приходят эти записки, наивный ученый легко вообразил, что весь народ обращается к нему, решительному человеку, который один способен на такую ужасную акцию. Он чувствовал себя польщенным в своей гордости, начал размышлять о поступках Цезаря и спрашивать себя, не следует ли ему действительно выполнить эту ужасную обязанность. Без сомнения, его нежная и робкая душа должна была сначала трепетать от ужаса, сознавая опасность и жестокость преступления и доброту Цезаря к нему и его матери. Но раз появившаяся в его уме идея убийства мало-помалу овладела им. Он вспоминал о славе тех, кто убивал или изгонял тиранов в греческой или римской истории. Он вспоминал тонкие аргументы древних философов, оправдывавших тираноубийство соображениями высшей морали. Как раз потому, что Цезарь был его благодетелем, он должен быть более решительным, поразить его, принеся в жертву общественному долгу личное чувство; должен последовать примеру старшего Брута, первого республиканского консула, для блага государства отрубившего головы своим сыновьям. Кассий наконец открылся ему и дал понять, что он не должен быть претором, подобным другим, что Рим ожидает от него необычайных вещей, что он один может быть главой такого великого предприятия.[897] К несчастью, Цезарь, слишком занятый тогда подготовкой к парфянской войне, редко видел Брута. Кассий торжествовал: после согласия Брута идея заговора, родившаяся в группе родственников Сервилии, быстро распространилась в высших классах.

Брут и Кассий легко нашли многочисленных сообщников в остатках партии Помпея, в правом крыле партии Цезаря и даже среди многих из его наиболее знаменитых генералов, например Гая Требония и Сервия Сульпиция Гальбу. Почти все современные историки очень удивляются той легкости и, полные справедливого восхищения великим человеком, направлявшим тогда все свои усилия на реорганизацию государства, очень сурово порицают слепое упрямство одних и измену других. Я, напротив, думаю, что их изумление было бы меньшим и суждения более умеренными, если бы они постарались отдать себе отчет в истинном положении дел, как оценивали это положение современники Цезаря. Как бы ни был велик Цезарь, современники не могли, подобно слишком наивному потомству, видеть в нем героя и полубога, которому нужно было поклоняться, даже когда он ошибался или творил зло. Многих, конечно, побуждали принять участие в заговоре мелкие личные мотивы, но отдельные мотивы каждого были вторичными побуждениями, а не самим поводом к заговору, который так же, как и дело Цезаря, не может оправдываться или осуждаться на основании простого разбора личных побуждений. Необходимо хорошо понять положение и его трагическую фатальность.

Цезарь был одним из самых великих гениев в истории; будучи одновременно ученым, художником и прекрасным практиком, он удивительным образом умел применять все свои способности во всякого рода работе. Его возвышенное гармоническое воображение, необычайно ясный ум, неутомимая энергия, чудесная гибкость и не знавшее усталости нервное упорство сделали бы из него во всякую эпоху великого человека. В наши дни он мог бы быть великим промышленником-предпринимателем в Соединенных Штатах, великим пионером, исследующим земли и рудники Южной Африки, великим ученым и писателем в Европе. В Древнем Риме семейные традиции и его честолюбие толкнули его к политике, т. е. к занятию, наиболее опасному для гениального человека, ибо здесь наиболее часто вследствие непредвиденных обстоятельств результат не соответствует усилию. На поприще римской политики Цезарь мог стать великим полководцем, великим писателем, великой личностью, но не великим государственным деятелем.[898]

У него были три главные политические идеи: восстановление демократической партии в 59 году, смелое применение в крупных масштабах политики Лукулла в 56 году и возрождение римского мира путем завоевания Парфии после смерти Помпея. Но две первые из этих идей родились слишком поздно, а третья была невыполнимой. Это нам объясняет, почему первая окончилась демократической революцией консульства, вторая — катастрофой Красса при Каррах и кровавыми восстаниями в Галлии, а третья — убийством в мартовские иды. Было бы, однако, несправедливо приписывать эти неудачи ошибкам Цезаря. Он не был государственным деятелем, потому что нельзя быть им в демократии, где человек, не желающий склоняться перед сумасбродством народа, порабощенного безумной страстью к власти, богатству и наслаждениям, мог жить в уединении и философствовать, но не вмешиваться в политику. Неумолимый рок господствовал над жизнью Цезаря: этим роком были события, принудившие его к демократической революции во время консульства; этим роком была затем необходимость спасаться самому, спасать свою партию и свое дело от последствий этой революции, толкнувшей его на самый безрассудный поступок его жизни — на присоединение Галлии. После этого присоединения ему уже нельзя было отступать назад: он должен был идти на кровавые репрессии, составляющие наиболее мрачную часть его истории. Междоусобная война была поэтому роковым результатом его галльской политики, и все его усилия воспрепятствовать ей были бесполезны. Успех Цезаря в этой войне превзошел его надежды, но в действительности оказался слишком большим: после победы Цезарь, будучи, на первый взгляд, всесильным господином, на деле оказался в самом затруднительном положении — между невозможностью отказаться от власти и невозможностью одному с несколькими друзьями управлять обширной империей, находившейся в беспорядке. Он надеялся выйти из этого положения завоеванием Парфии. Это великое предприятие, по его мнению, должно было стать зарей новой истории Рима, но с высоты стольких столетий и с большим знанием истории мы видим, что он был жертвой вполне естественной, но все же химерической иллюзии.

893

Утверждение Диона (XLIV, 13), что инициатором заговора был Брут., помимо психологического невероятия противоречит утверждению всех историков, в том числе Плутарха (Brut., 8).

894

Plut., Brut., 10.

895

Plut., Brut., 9; Plut., Caes., 62; App., В. С, II, 112. Мне кажется вероятным, вопреки словам Плутарха, что Кассий и его друзья были авторами этих записок. См.: App., В. С, II, 113.

896

Dio, XLIV, 12.

897

App., В. С, II, 113.

898

Это мнение противоположно мнению Моммзена (R. G., III, 464): «Цезарь был, конечно, великим оратором, великим писателем и великим полководцем, но именно потому, что он был совершенным государственным человеком». Paolo Oratio в своем этюде «II problema del CrestJanesimo, Roma, 1901», который, будучи несовершенным по форме, содержит тонкие замечания о римском мире, справедливо говорит (с. 84), что «личные причины, создавшие величие Цезаря, являются причинами необходимыми». Но он ошибается, по моему мнению, считая, что Цезарь был «тонкий политик, удивительный оппортунист».