А.И. Куинджи

Идя по намеченному Куинджи пути, они дали стилизованный пейзаж с настроением былинного романтизма…

Оглядываясь на результаты трехлетней преподавательской деятельности Куинджи, невольно преклоняешься перед этой кипучей энергией и талантом… Если бы он на своем веку только то и сделал, что сделал в своей академической мастерской, и тогда надо бы признать в нем исключительно крупную фигуру, изумительно одаренного учителя искусства. Он не только оставляет за эти три года неизгладимый личный след в душах своих учеников, не только умеет привязать их к себе и к работе, не только заставляет их вспоминать о годах, проведенных в его мастерской, как о лучшем периоде их жизни, — помимо этого, он оставляет еще своей педагогической работой заметный след в русском искусстве, создавая совершенно определенную и очень интересную школу среди русских молодых пейзажистов…

А ведь эти три года — это лишь одна страничка в книге его жизни…

Судьба — рутина, традиции, условия нашей общественной жизни — поспешили перевернуть эту страницу…

Но об этом — в следующей главе. А настоящую закончу одним символическим эпизодом из жизни мастерской Архипа Ивановича…

Я уже высказывал, что, все вырастая из рамок передвижнической эстетики, Куинджи особенно утвердился в своих новых идеях именно к эпохе преподавательской деятельности. И вот однажды, в первый же год существования реформированной Академии, произошло непосредственное столкновение между новой, нарождающейся эстетикой, которую он пестовал в своей мастерской, и эстетикой «передвижнической»…

Стена в стену с мастерской Архипа Ивановича была мастерская И. И. Шишкина. Ученики последнего часто заглядывали к «куинджистам»; сам Шишкин всегда ценил в своем соседе гениального колориста, и у него возникла мысль усилить общение между обеими мастерскими, проделав в разделявшей их стене дверь… С таким предложением он однажды и явился в мастерскую Куинджи: «Соединим их, — говорил Шишкин, — ты будешь учить их колориту, а я рисунку…» Но Куинджи решительно отверг этот план. Старый «лесовик» обиделся. Между ними произошло охлаждение. А вскоре Шишкин покинул Академию…

Очень возможно, что десять лет перед тем Куинджи не нашел бы ничего неприемлемого в таком сотрудничестве… Но теперь он теоретически уже окончательно отрешился от передвижничества, вырос из него и не допускал его в свою мастерскую, оберегая от него своих учеников… В самом деле, в наши дни это — уже пройденная ступень, нечто уже общеизвестное, что разделение рисунка и живописи есть отрицание живописи… Теперь и в начальных школах, в классах рисования при городских училищах учителя потолковее сразу начинают преподавание с акварели, одновременно обучая живописи и рисунку, понимая, что они — нечто единое, целокупное… Но это единство есть завоевание все той же импрессионистической полосы искусства: о нем не подозревали наши реалисты, лишь «раскрашивавшие», расцвечивавшие рисунок… В этом слиянии или даже отождествлении сказывается все та же синтезирующая тенденция, которая вообще лежит в основе импрессионизма… Современная живопись не отделяет форм и линий от красок, как в музыке мелодия не отделяется от гармонии, как не разделены форма и окраска в природе… Пятно Монэ, Дегаза, Цорна, Бенара есть одновременно и форма, и цвет, и свет, — целая «троица единая и нераздельная»… А давно ли цвет был только на свету, тени были черными и везде прослеживалась линия?.. Эта триединостъ — огромное приобретение… Ее-то и отстаивал Куинджи, сохраняя в целости стену между своими учениками и Шишкиным, и так ценил он теперь эту триединостъ, что ради нее не пожалел обидеть старого друга…

Как читатель уже знает, вся шишкинская мастерская после ухода его слилась с куинджиевской…

Глава IX

КУИНДЖИ И АКАДЕМИЯ

В феврале 1897 года разыгралась в обновленной Академии художеств довольно обычная, можно даже сказать, «традиционная» в наших учебных заведениях история… Необычны были только ее результаты: «в 24 часа», повелением президента Академии, великого князя Владимира Александровича, положен был конец преподавательской деятельности Архипа Ивановича Куинджи…

Начну с фактической стороны дела.

Выбранный на это пятилетие ректором архитектор Томишко встречает в канцелярии Академии ученика Крыжановского, который не знает его в лицо и потому не кланяется. Ректор, на которого «обновление», очевидно, не распространилось, осыпает ученика оскорблениями, приказывает сторожам «вывести его из канцелярии» и т. д. Ученики вступаются за оскорбленного товарища, на сходке настаивают на том, чтобы ректор извинился перед ним.

Ректор, поддержанный вице-президентом И. И. Толстым, отказывается. Ученики объявляют «забастовку». Сходки идут мирно и беспрепятственно: граф Толстой не хочет прибегать к содействию полиции и предполагает просто исключить участников «забастовки», дав им три дня на размышление…

Архипу Ивановичу такая мера была, конечно, не по душе. Зная свое влияние на учеников, он на заседании Совета предложил себя в качестве «парламентера». Совет уклонился от возложения на него каких-нибудь полномочий. И когда он, тем не менее, явился по собственному побуждению на сходку, ученики не приняли его, объяснив, что боятся нареканий на него со стороны Совета… Забастовка продолжается. Куинджи делает вторую попытку поговорить с учениками. На этот раз его выслушивают. Он очень взволнован, бледен, произносит лишь несколько слов. Речь его сводится, приблизительно, к следующему: «Господа, если вы меня любите, прекратите забастовку, иначе мне будет плохо…» Голоса молодежи после этого разделяются; но большинство все же высказывается за продолжение забастовки… Тогда Совет вывешивает объявление об исключении всех «бастующих» в случае неявки их на занятия в назначенный день… Угроза не подействовала. Все ученики Академии были исключены, причем, однако, им предоставлено было право подавать прошения об обратном приеме… Мера имела обычный успех: прошения были поданы, а несколько человек, под шумок, были исключены, причем выбор был сделан, как водится, совершенно произвольно. Тем вся история и кончилась…

Как видите, вмешательство Архипа Ивановича отнюдь не носило политического характера[30]… Но он был заключен на два дня под домашний арест, а 14 февраля получил приказание от президента Академии в течение двадцати четырех часов подать прошение об отставке из профессоров… Членом Совета его все же оставили…

Такова фактическая сторона события.

А каковы были внутренние причины всего дела, каковы были побуждения и цели у лиц, «отставлявших Академию от Куинджи», — это, конечно, вопрос иного порядка. Ответить на него с полной определенностью нелегко… Впрочем, так как я пишу не историю Академии и не биографию кого-либо из заправлявших тогда ею лиц, а биографию Куинджи, то раскрытие тайных пружин события не так уж существенно для моих целей… Мне важно подчеркнуть только одно: все поведение Архипа Ивановича имело в виду — защиту учеников, имело целью — наладить дело уценил в Академии… По свидетельству некоторых из учеников, участников события, он, даже после отставки своей, по выходе из-под домашнего ареста, встречаясь с ними, уговаривал приняться за работу, проповедовал на излюбленную свою тему: «Талант — синоним труда, не трудиться — значить губить свои способности» и т. д.

Если же о его вмешательстве в инцидент было доложено начальству в такой форме и окраске, которые повлекли за собой роковые «24 часа», то это была licentia poetica авторов доклада, — не более того…

Для квалификации этих «поэтических вольностей» и их авторов я не затруднился бы найти вполне определенные термины. Но тут нужны точные данные и вникание в массу мелочей. Меня же интересует здесь только сам Куинджи, а остальным и остальными я занимаюсь лишь постольку, поскольку на их фоне выступает — а она очень рельефно выступает — фигура этого «однолюба», этого неистового служителя бога искусства…

30

Если только можно заводить речь о политических убеждениях таких аполитических фигур, таких влюбленных в свое дело «специалистов», как, например, С. П. Боткин или Д. И. Менделеев, или — в данном случае — Куинджи, то надо сказать, что Архип Иванович держался взглядов весьма «правых»: это был убежденный монархист, но, в противоположность большинству реакционеров — с неизменным демократизмом настроения и стихийной, чисто «анархической» ненавистью к формализму, канцелярщине, казенщине.