Дни Крови и Звездного Света

Он пал на колени, и воздух между ними дребезжал от сокрушительной магии Кару и воспоминаний. Именно это она видела в день своей смерти: Акиву на коленях, сломленного под тяжестью все той же магии солдат Тьяго, и он изо всех сил старался держать голову высоко, чтобы смотреть на нее (прямо как сейчас), испытывая ужас, отчаяние и любовь, а ей хотелось больше, чем когда-либо, подойти к нему и обнять его, прошептать ему, что она его любит и собирается спасти, но не могла. Она не могла этого тогда, не могла и сейчас. Но сейчас она не могла этого не из-за удерживающих кандалов или палача с топором, а из-за того, что он был ее ВРАГОМ. Он доказал это (ужас, в который она бы никогда не поверила, предательство, которое она себе и помыслить не могла), и он не сможет быть прощенным за это. Никогда.

Но... затем... ее руки упали по бокам.

Почему? Она не собиралась опускать их. Ее хамзасы горели от жара, испускаемого ее же бедрами, и ее дыхание стало прерывистым, ей не хватало воздуха, Кару задыхалась и не могла заставить себя вновь поднять руки. Акива дрожал от магии. Он был весь в напряжении. Глаза их вновь встретились, обуреваемые страданием, — мир вокруг них был обуреваем страданием, и они были в его эпицентре, в обманчивой тишине, которая позволила им забыть, как когда-то, что вокруг них все было закручено в водоворот ненависти, в который они были пойманы. Ненависть была везде и всюду, и они были дураками, думая, что могли сохранить свое безопасное укрытие и не быть затянутыми в эту воронку, как это случилось со всеми созданиями Эретца.

Но они усвоили это урок, не так ли?

Ее дыхание грозило вот-вот обернуться рыданиями, ноги дрожали. И ей хотелось рухнуть на колени, но Кару не могла себе этого позволить. Как было бы хорошо дотронуться до него. Она стояла, нависнув над ним. Ее ладони все еще горели магией, но она продолжала держать их по бокам.

— Я думал, ты погибла, — сдавленным голосом сказал Акива. — И... я тоже хотел... умереть.

— Почему не умер?

Лицо Кару было горячим и влажным, и ей было стыдно. Стыдно за свои слезы и стыдно за то, что она все еще была не способна его убить. Что с ней не так, что даже теперь она не могла отомстить за свой народ?

Акива оперся на руки и с трудом поднялся. Он выглядел изможденным, бледным и больным. Его трясло. Белки его глаз налились кровью, как когда-то давно.

— Это было бы слишком просто, — сказал он. — Я не заслуживаю покоя.

— И я? Неужели я не заслуживаю, наконец-то освободиться от тебя?

Сначала он ничего не сказал, и слова Кару эхом отдавались в тишине. Они были такими уродливыми — обрамленными насмешкой, чтобы скрыть ее страдания; она ненавидела себя за то, что только что сказала. Когда он отвечал, его страдание было неприкрытым:

— Ты заслуживаешь. Я пришел сюда не для того, чтобы мучить тебя...

— Тогда зачем ты пришел? — прокричала она.

Еще до того, как Акива поднялся на ноги, Кару почувствовала, будто она с чем-то борется, но когда он встал, покачиваясь, и ей пришлось сделать шаг в сторону и запрокинуть голову, чтобы взглянуть на него, она поняла, чем это было. Вся его сущность — охват и контур его груди, форма его лба, которые она пробегала своими пальцами столько раз, и его глаза — прежде всего его глаза, его глаза. Столкнувшись с его реальностью, его близостью, Кару поняла, что борется с его отношением к ней — с хорошо знакомым чувством важности, которое было своего рода глубочайшим признанием.

Это был все тот же Акива, и признание его случилось еще тогда, когда он был чужим, в тот день в Баллфинче, когда она впервые взглянула на него. Вот почему она сделала столь удивительный для себя поступок — спасла врагу жизнь. Она признала его тогда своим в танце в Лораменди, даже, когда на нем была маска, и снова в переулке в Марракеше, где он вновь оказался, преследуя свои намерения и цели, незнакомцем.

За исключением того, что он не был им.

Акива никогда не был посторонним. Никогда не был чужим. И в этом-то заключалась проблема. Между ними появилось, так называемое, эхо прошлого и там, в пустом сердце Кару, где должны были жить только враждебность и горечь, откуда-то появилась... тоска. Но тут же появилась ярость и растоптала ее. Глупое сердце! Как бы ей хотелось вырвать его.

Почему же она до сих пор не может возненавидеть его?

И когда их глаза встретились, вот, что увидел Акива: не тоску, нет, а неожиданную вспышку неистовства и ненависти. Он заблуждался, приняв это за ненависть к себе, и был раздавлен. Он резко отвел взгляд, только сейчас осознавая (дурак), что у него еще оставалась надежда. На что? Не то, чтобы он надеялся, что Кару обрадуется, увидев его (не настолько же он был идиотом), но может быть намек, мимолетная вспышка, что в ней осталось еще хоть что-то, кроме ненависти.

Но эта надежда исчезла, оставив его опустошенным, и когда у него появился голос, чтобы ответить на ее вопрос, он звучал пустым. Скрипучим и сухим.

— Я пришел найти нового воскресителя. Я не знал, что это... ты.

— Удивлен? — спросила Кару. Ее голос был наполнен ненавистью, как и ее взгляд, и разве мог он винить ее за это?

Удивлен?!

— Да, — ответил он, хотя это не то слово, которое он бы использовал, для описания своих чувств. Он был чрезвычайно разочарован. — Можно сказать и так.

Девушка подняла голову, в свойственной ей манере, наподобие птички, и сердце Акивы больно кольнуло. Она увидела это и все поняла. Кару сказала:

— Гадаешь, почему я тебе никогда не рассказывала об этом?

Он покачал головой, отвергая это, но так и было. Она никогда ему об этом не рассказывала. В панихидной роще в тот месяц, который был самым радостным за всю акивину жизнь, во время всех тех разговоров о мире и надежде, со всей их любовью и жаждой открытий и их намерениями, такими грандиозными (они собирались изобрести новую жизнь), Мадригал ни разу не обмолвилась о воскрешении. Великую тайну химер выдал Белый Волк между ударами плетей, злорадствуя в тюрьме Лораменди.

Акива ничего не скрывал от нее. Он хотел, чтобы она знала его, истинно и всецело, начиная от его ужасающего количества чернильных меток, вытатуированных на костяшках пальцев, и заканчивая страданиями от его самых ранних воспоминаний, и чтобы она любила его за то, каким он был, все эти годы он верил, что она его любила. Так что же означает тот факт, что она хранила от него такой секрет? Быть может, она прямиком после своей работы по воскрешению попадала в его объятия и даже не обмолвилась об этом ни единым словом.

— Я скажу тебе почему, — сказала Кару. Ее слова были острыми, словно нож, который она будто втыкала ему меж ребер. — Я никогда тебе не доверяла.

Акива кивнул; он не мог смотреть на нее. То, что было пустотой, теперь заполнилось отвращением и тошнотой, такими сильными, будто воскресшие окружили его со всех сторон, удерживая Акиву своими хамзасами.

— Итак, ты собираешься убить меня? — спросила она. — Вот зачем ты явился, не так ли? Чтобы убить еще одного воскресителя?

Акива резко вскинул голову.

— Что?! Нет. Кару. — Как она вообще могла спрашивать о таком? — У тебя нет причин этому верить, — сказал он, — но я покончил с убийством химер.

— Когда-то ты мне уже говорил об этом.

— И тогда это было правдой, — сказал он, — и сейчас.

После Баллфинча он прекратил убивать химер.

А после ее смерти, он снова начал.

Он не удержался и развернул руки, пытаясь спрятать их, скрыть доказательства, вытатуированные на них. Он хотел сказать ей, что все, что он сделал, он сделал лишь потому, что был сломлен, потому что он видел ее смерть, которая разрушила его. Но начни он что-либо говорить, получилось бы, что он пытался свалить вину на кого угодно, только бы не винить себя. Невозможно было говорить о том, что он сделал и преуменьшить, как-то умалить, свои действия. Даже думая об этом, он снова и снова возвращался к масштабам своей вины и не находил слов. Признания и извинения были хуже, чем ничего — они были оскорблением; объяснение было невозможным. Но он должен был что-то сказать.