Дни Крови и Звездного Света

Таковыми были естественные границы этого южного континента, который серафимы давно пытались приручить, и зеленая земля, простирающаяся под Акивой, теперь стала огромным диким сердцем, слишком большим, чтобы удержать, даже если все солдаты многочисленного войска Империи будут отправлены, чтобы попытаться. Они могут (и будут) сжигать деревни и поля, но химеры здесь были больше кочевниками, чем оседлыми фермерами, скорыми на смену стоянки и потому неуловимыми, и серафимам не удастся сжечь все поселения подчистую, даже, если они очень постараются (вопреки всему этому морю черного дыма) — но они и не старались.

Пожары были нужны только для того, чтобы согнать беглецов на юг и восток, туда, где леса редели, а ручьи сбегали вниз, чтобы присоединиться к великой реке Кир, и серафимы смогли бы изгнать их. А если им это удастся?

Акива надеялся, что все-таки нет. По правде говоря, он делал больше, чем просто надеялся: он употребил все свои навыки шпиона и следопыта, чтобы самому не быть выслеженным. В тех местах, где, как он предполагал, могли быть химеры (например, там, где углубления в пологе намекали на ручей), Акива прилагал все усилия, чтобы отправить взвод другой дорогой, а оттого, что он считался Проклятьем Чудищ, никто не ставил его решения под сомнение. За исключением, разве что Азаила, и то, сомнение, если и оно было, можно было увидеть только по глазам.

Лираз с ними не было; их команда была сильной дюжиной, и она была назначена в другую. Акива не мог сдержать удивление в течение всего дня от того, с каким рвением его сестра следовала приказам.

— Так, что же ты на самом деле думаешь? — внезапно спросил Азаил. День неумолимо катился к вечеру, а они еще не нашли ни одного беглого раба или крестьянина.

— О чем же?

— О том, кто стоит за этими нападениями?

Что он думал? Он не знал. Весь день Акива был на войне с надеждой — стараясь не позволять себе надеяться, частично потому, что это было чересчур неправильное чувство, появившееся у места резни, и отчасти из простого страха, что оно может оказаться бесплодным. Был ли другой воскреситель? Не был ли?

— Во всяком случае, не призраки, — выдал он, в качестве безопасного ответа.

— Нет, наверное, не призраки, — согласился Азаил. — Однако, любопытно. Никакой крови на клинках наших солдат, никаких следов, ведущих в то место, где схоронились беглецы, и пять нападений за одну ночь — так сколько всего нападающих? Они должны быть достаточно сильными для того, что сделали, и, возможно, иметь крылья, чтобы прийти, а потом исчезнуть, не оставив следов, и предположу, что у них хамзасы, иначе бы наши солдаты должны были ответить хоть какими-то сопротивлением. Действовали просто и открыто. — Это была оценка ситуации; Акива и сам думал обо всех этих вещах. Азаил пристально посмотрел на него. — Акива, с чем мы имеем дело?

В конце концов, он должен был произнести это вслух.

— Это, должно быть, ревенанты.

— Еще один воскреситель?

Акива помедлил:

- Возможно.

Понимал ли Азаил, что это могло значить для него, если бы здесь был еще один воскреситель? Догадывался ли он о его надежде — что Кару, может быть, снова жива? И как бы он отнесся к его надеждам? Предположим, что его прощение зависело от того, что Кару была мертва, как будто сумасшествие Акивы было в прошлом, чем-то уже пройденным, так что они снова могли двигаться дальше, как ни в чем не бывало.

Для Акивы не могло быть «как ни в чем не бывало». Тогда как могло быть?

— Там! — позвала командир патруля, вытрясая серафима из его мыслей. Кала была лейтенантом Второго Легиона, крупнейшего на сегодняшний день, в войсках Империи, иногда его называли общей армией. Она указывала вниз, в овраг, где бахрома деревьев не слишком сходилась вместе, и где, как наблюдал Акива, одна вспышка движения породила другую, и еще одну, и потом спешное шевеление тел. Движение стада. Козлиное. У него скрутило живот, и первым импульсом был гнев. Какие же дураки живут на всей этой большой дикой земле, если позволили себя заметить.

Было слишком поздно, чтобы отвлечь внимание дозора от них, не осталось ничего, что бы он мог сделать, только следить, как Кала повела отряд вниз по направлению к деревьям. Она была оповещена о засаде, и жестом показала Акиве и Азаилу быстро выметаться к противоположной стороне оврага, что они и сделали, пристально вглядываясь в разорванное пространство между верхушками деревьев, надеясь на хорошую видимость, которую они не получили — только проблески шерсти и движения иноходью.

Акива держал меч с горечью. Его обучение было четким. Возьмите оружие и вы станете инструментом с такой же определенной целью, как и само оружие: найти артерии и вскрыть их, конечности — и разорвать их; взять то, что живое и доставить его к смерти. Не было больше никакой другой причины, чтобы держать оружие, никакой другой причины быть им.

Он больше не хотел быть оружием. Ох, он мог дезертировать, он мог исчезнуть прямо сейчас. Он не должен быть частью этого. Но этого было не достаточно, чтобы он перестал убивать химер. Он мечтал о многом больше, чем один раз.

Деревья шептали зеленью, когда он и Азаил сошлись с другими, и голос, который заполнил его голову, был таким, какой он слышал лишь однажды. «Это жизнь распространяется, чтобы заполнить миры. Жизнь твой хозяин или смерть?» Когда Бримстоун говорил эти слова, они ничего не значили для Акивы. Сейчас он их понял. Но как могли солдаты поменять хозяев?

Как же он с мечами, сжатыми в обеих руках, мог надеяться на то, что крови больше не прольется?

28

САМАЯ ХУДШАЯ РАЗНОВИДНОСТЬ ТИШИНЫ

«Сколько же существует разновидностей тишины», — подумала Свева, прижавшись лицом к плечу Рата, и стараясь не дышать. Эта была наихудшей. Это — «звенящая смертью» тишина, которую, хоть прежде она никогда и не испытывала, Свева интуитивно поняла. Она была еще чревата и тем, что пришлось разделить ее с таким количеством душ. Разве можно полностью доверять себе, а ведь тут еще тридцать с лишним незнакомцев?

С младенцами?

Они сидели под земляным выступом на берегу ручья; мимо них протекала вода, слегка ударяя по их копытам (и по огромным когтистым лапам Рата), бормотание ручья могло заглушить некоторые другие звуки — всхлипывания или пофыркивания. Из-за ручья, как заметила Свева, она не слышала никого и ничего. С закрытыми глазами ей казалось, что она одна, но она ощущала тепло Рата с одной стороны и Нур с другой. Напротив нее мать Каприн держала в руках своего ребенка, и Свева ждала, что Лель заплачет, но та не плакала. «Эта тишина, — подумала она, — замечательна: великолепная, мерцающая и хрупкая. Как стекло — если разобьется, осколки никогда не собрать снова вместе».

Если заплачет Лель, если чье-то копыто потеряет точку опоры и кто-то скатится на берег, если малейший звук разнесется над невинным бормотанием ручья, все они умрут.

И если ее испуганная часть и хотела обвинить Рата в том, что он привел их сюда, то сама она не смогла этого сделать. О, не то, чтобы она не старалась. Хорошо, когда есть кто-то, кого можно обвинить, но проблема была в том, что если она отмотает назад, то окажется, что именно она, Свева, бросилась в долину вперед Саразал — ветер развевал волосы и она не обратила внимания на то, что сестра просила повернуть назад. И это не была вина Рата, и больше того, они с сестрой были бы уже мертвы, если бы не он. И если бы не Каприны, они прямо сейчас уже были бы мертвы. Вот именно в этот самый момент.

Как странно и ужасно это понимать.

Если бы Рат не учуял Капринов и не пошел за ними, не догнал и не присоединился к ним, этой полной тишины не было бы вообще. И вместо крика овнов, этот самый воздух пронзили бы блеющие крики, плакала бы Лель, милый маленький сверток, как и все остальные.