Дни Крови и Звездного Света

Все ближе и ближе, и вот она увидела его: высокого и прямого. Его рога, были словно пара пик. Зири. Давление в груди, о котором она даже не догадывалась до этого момента, ослабло. Зири был в порядке. Теперь она могла разглядеть и остальных, а вскоре они уже кружили над крепостью и опускались во двор. Половина на крыльях, сотворенных ею. Не было среди них двух одинаковых пар по размеру или форме, но все одинаково устрашающие: вооруженные, чтобы убивать, а черная кожа в крови и пепле. Она также была рада видеть Белироса, но чувство облегчение все-таки было адресовано Зири.

Зири был из Кирина; он был родичем.

Когда Кару смотрела на него, воспоминания Мадригал стали яркими, и она припомнила мужчин своего племени, которых не видела уже так долго. Ей было всего семь лет, когда ангелы оставили ее сиротой. В тот день она была вдали от дома, вольное, ни от кого не зависящее, дитя в диком мире, и вернулась, чтобы увидеть последствия рабского набега и конец той жизни, которую она знала. Смерть и тишина, кровь и пустота, и в глубине пещеры, прижавшиеся друг к другу, — горстка старейшин, которым удалось сохранить очень маленьких детей.

Зири был одним из тех малышей, новорожденным крохой, похожим на котенка, со все еще не раскрывшимися глазками. У Кару осталось немного воспоминаний о нем, когда он уже подрос и оказался в Лораменди: он повсюду следовал за ней, заливаясь румянцем, а ее сводная сестра Чиро, все поддразнивала Мадригал тем, что Зири в нее влюбился.

— Твоя маленькая киринская тень, — прозвала она его.

— Это не влюбленность, — утверждала Мадригал. — Это кровное родство. Это тоска по тому, чего у него никогда не было.

Ее чувства к нему были глубоки. Такой же сирота, как и она, только у него не осталось никаких воспоминаний ни о доме, ни о соплеменниках, за которые можно держаться. Было и несколько старших киринцев, которые выжили, и некоторые другие сироты его возраста, но Мадригал была единственной Кирин в самом расцвете, которую он когда-либо видел.

Забавно, но сейчас роли поменялись: и теперь Кару, глядя на него, видела, что она потеряла. Теперь Зири был взрослым и высоким, даже без учета антилопьих рогов, которые добавляли ему еще несколько футов. Его человеческие бедра переходили в ноги антилопы, как и ее когда-то, а сочетание с огромными крыльями летучей мыши, придавало его походке плавность, которой обладали все Кирин — легкость, как будто земля под ногами была чем-то случайным, и он мог в любой момент взмыть в воздух, улетая все выше и выше.

Только сейчас в нем не было легкости. Поступь его была тяжелой, а лицо — мрачным. Когда дозор собрался в ожидании своего генерала, он единственный, кто поднял взгляд на окно Кару. Она приподняла руку, свою, всю в синяках руку, чтобы поприветствовать его, таким простым жестом... на который он не ответил. Он вновь опустил голову, как будто ее здесь и не было вовсе.

Уязвленная, Кару опустила руку.

Откуда они приходят? Что они видели? Что они сделали?

«Пойди и выясни», — пронеслось на задворках сознания, но ей это было не нужно. Что бы ни произошло на покрытой пеплом земле со следами запекшейся крови, куда уходили ее создания, чтобы вершить расправу, ее это не касалось. Она чарами воскрешала тела; и на этом все.

Что еще она могла бы сделать?

26

ТЯЖКИЙ УРОН

Волк стоял в окне, как раз под окном Кару. Как только Зири поднял глаза, чтобы взглянуть на нее, он увидел белое пятно и тут же опустил голову. Ему едва хватило времени, чтобы заметить ее лицо полное надежды, когда она подняла руку в попытке поприветствовать его. В одинокой попытке.

А потом он сторонился ее.

Волк сразу же предупредил его, что он не должен вступать с ней ни в какие контакты. Он им всем это сказал, но Зири показалось, что, когда он это говорил, его бледные глаза особенно задержались на нем, и что за ним, единственным, Тьяго наблюдал особенно пристально. Из-за того, что он был из рода Кирин? Разве не один только этот факт связывает их, или он помнил Зири, когда тот был еще ребенком? С бала Военачальника?

С казни.

Зири пытался спасти ее. Это было бы смешно, если бы не было так трогательно — то, как он присел в подвале под турнирными постаментами, пробуждая в себе храбрость, прихватив свои тупые мечи, предназначенные для тренировок, хотя, они вряд ли могли спасти ее. Постаменты были установлены на Агоре, чтобы народу было удобнее наблюдать, как она умирает; это было зрелище. Мадригал, такая тихая и прямая, как тростинка, такая красивая, заставила всю эту массу походить на животных, а он, тощий двенадцатилетка, думал, что мог ворваться на эшафот и... и что? Высвободить ей руки, разрубить ее кандалы? Город сам по себе был клеткой; ей бы некуда было податься.

Это не имело значения. Он выпустил эфес солдатского меча из руки, еще до того, как его нога коснулась постамента. Мадригал так и не увидела его дурацкого героизма. Она не сводила глаз со своего возлюбленного.

Это было в другой жизни. Зири тогда не понял ее измены или того, куда та могла завести. Куда она привела. Но он больше не был тем безумно влюбленным мальчишкой, и Кару для него уже ничего не значила.

Так почему же его глаза сами потянулись к окну? К ней, в тех редких случаях, когда она спускалась из своей комнаты?

Была ли это жалость? Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы увидеть, как она одинока. В те первые дни, в Эретце, она была бледная, дрожащая, словно онемевшая —явно испытывающая потрясение. Это оказалось сложнее, не подходить к ней и не обмолвиться с ней ни единым словечком. Должно быть, она видела это — как все в нем рвалось, чтобы ответить ее горю, ее одиночеству, — и теперь она искала его с тем взглядом полунадежды всякий раз, когда видела, как будто он мог стать ей другом.

А Зири отвернулся от нее. Тьяго предельно ясно дал понять: мятежники нуждаются в ней, но не должны ошибочно доверять. Она была ненадежной и ею нужно аккуратно управлять. Управлять будет он сам.

И вот он, наконец, спустился, чтобы встретить патруль.

— Рад встрече, — сказал Тьяго, вышагивая, словно повелитель дворца. Скорее повелитель руин, но этот глиняный замок был точкой отсчета для величия Белого Волка, он требовал этого, как требовал что-либо — а вернее все, что выполнялось, согласно его воле, до тех пор, пока он не терял интерес и не переходил к чему-то другому, лучшему. У него был бы трон в Астрае, прежде чем он появился бы там и потребовал его себе, и серафимы-рабы, и все, что угодно, любое требование, каким бы нелепым оно не показалось. Зири бы никогда не стал недооценивать Волка.

Тьяго был солдатом до мозга костей. Его войска поклонялись ему, и будут продолжать делать все для него. Он ел, пил и дышал битвами, у него не было другого дома, кроме походного шатра, усыпанного картами, где он разрабатывал очередную стратегию со своими капитанами, или, еще лучше, сам бросался в бой на ангелов, разрывая тех зубами и пуская им кровь.

— Какая безрассудность, — кипятился однажды Военачальник, впадая в ярость, когда его сын был убит и вернулся уже в новом теле. — Генералу не должно умирать на передовой!

Но Тьяго никогда не был тем, кто отсиживался в безопасности, у других за спинами, посылая тех на смерть. Он вел за собой, и Зири было известно не понаслышке, что его бесстрашие распространяется на всех в бою, словно лесной пожар. Вот, что делало его великим.

Теперь, однако, когда химеры висят на волоске продолжения своего существования, казалось, слова его отца были верны как никогда. Когда дозорные вошли в Эретц, он держался позади — с явной неохотой и даже плохо скрываемым недовольством, напомнившим Зири гвардейцев, несших службу в период фестивальных времен. Такое сложно было не заметить, слишком бросалось в глаза. Тогда он был беспокойным, голодным, завистливым Волком. Теперь, когда его солдаты вернулись, он, словно ожил.