На поле славы

Станислав Циприанович, желая, чтобы его друг провел эти несколько дней перед походом, как в настоящем раю, богато разукрасил ее коврами и живыми цветами. Другие товарищи усердно помогали ему в этом, одолживая все, что они имели лучшего из ковров и тому подобных дорогих вещей, которые богатые гусары брали, обыкновенно, с собой в поход.

Словом, все оказывали молодой чете большое расположение и помогали ей, как кто мог, за исключением только четырех панов Букоемских. В первые дни по приезде в Краков они по два раза в день заходили к Циприановичам, к Яцеку и под вехи к купцам, где пили водку дружинники из полка королевича Александра, но потом точно в воду канули.

Ксендз Войновский думал, что они пьянствуют по предместьям, где их, действительно, видела челядь однажды вечером и где вина и мед были дешевле, чем в самом городе, но потом о них не стало ни слуху, ни духу. Ксендза и пана Циприановича страшно сердило их поведение, так как они обязаны были благодарностью пану Серафиму, о которой они не должны были забывать.

— Солдаты из них могут выйти хорошие, — говорил ксендз, — но это легкомысленные люди, на постоянство которых никак нельзя рассчитывать. Они нашли, наверно, какую-нибудь компанию тунеядцев, с которой им лучше, чем с нами.

Однако это подозрение оказалось несправедливым. Накануне свадьбы Яцека, когда квартира его была полна знакомыми, приходившими поздравлять и приносившими свадебные подарки, в ней появились четыре брата, одетые в свои лучшие костюмы, торжественные и спокойные, но преисполненные какой-то таинственности.

— Где же это вы пропадали? — спросил пан Серафим.

— Преследовали зверя, — ответил Лука.

Но Матвей ткнул его в бок, говоря:

— Тише! Не рассказывай раньше времени!

Он взглянул на ксендза, на обоих Циприановичей и, обернувшись к Яцеку, начал откашливаться, точно собираясь держать длинную речь.

— Ну! Начинай же! — поощряли его братья.

Но он взглянул на них осоловелыми глазами и спросил:

— Как же это должно было начинаться?..

— Что же ты, уже забыл?..

— Спуталось у меня…

— Подожди, я знаю! — воскликнул Ян. — Начиналось так: «Наш благороднейший»… Ну, продолжай!

— Наш благороднейший Пилат… — начал Матвей.

— Почему «Пилат»? — прервал его ксендз. — Может быть, «Пилад»?

— Вы попали как раз в точку! — воскликнул Ян. — Так там и стояло!..

— Наш благороднейший Пилад! — снова начал приободрившийся Матвей. — Хотя бы не железный Борисфен, но сам золоносный Тагус переплывал через наши родные земли, то и тогда, как после нашествия варваров, мы ничего не могли бы преподнести тебе, кроме наших сердец, пылающих дружбой, ни почтить сегодняшний день каким-нибудь достойным подарком…

— Говорит, точно орехи грызет! — с воодушевлением воскликнул Лука.

Но Матвей повторил еще несколько раз: «подарком… подарком… подарком…» и запнулся; начал тревожно поглядывать на братьев, умоляя их глазами о спасении, но и они сразу забыли, что следовало дальше.

Гости начали смеяться, а братья Букоемские хмуриться. Заметив это, пан Циприанович решил прийти им на помощь.

— Кто составил вам эту речь? — спросил он.

— Пан Громыка из полка пана Шумлянского, — ответил Матвей.

— Вот то-то и дело! Чужой конь всегда легко встает на дыбы и останавливается на месте. Обнимите Яцека и просто скажите ему, что вы хотели сказать.

— Конечно, так будет лучше!

И братья начали по очереди обнимать Тачевского, после чего Матвей снова заговорил:

— Яцек! Нам известно, что ты никакой не Пилад, а тебе известно, что после отнятия Киевщины мы остались бедняками и притом еще голышами. Так вот тебе! Мы приносим тебе, что имеем, а ты прими это с благодарностью.

С этими словами он подал ему какой-то предмет, завернутый в красный атласный лоскут, а остальные братья тем временем повторяли:

— Прими, Яцек! Прими! Прими!

— Принимаю и благодарю вас! — отвечал Яцек.

С этими словами он положил подарок на стол и начал развертывать атлас. Но вдруг отскочил, воскликнув:

— Господи! Да ведь это человеческое ухо!

— А знаешь, чье? Мартьяна Кржепецкого! — закричали братья.

Все присутствующие были так изумлены, что на момент воцарилось молчание.

— Тьфу! — воскликнул, наконец, ксендз Войновский.

И, смерив братьев одного за другим суровым взглядом, он строго обратился к ним:

— Да что вы, турки, что ли, чтобы дарить уши убитых врагов? Вы позорите этим все христианское войско и всю шляхту. Если бы даже Кржепецкий сто раз заслужил смерти, если бы он был даже еретиком или вовсе язычником, то и тогда ваш поступок был бы невыразимым позором! Вот как вы разодолжили Яцека, что он даже сплюнул ту слюну, которая выступила у него во рту при виде вашего подарка. Но я вам скажу, что за такой поступок вы заслуживаете не благодарности, а презрения и срама! И нет такого полка во всей кавалерии и даже в пехоте, который принял бы в свои ряды таких варваров.

Но тут Матвей выступил вперед и, пылая гневом, заговорил так:

— Вот благодарность, вот отплата, вот справедливость и суд человеческий! Если бы это сказал кто-либо из светских людей, то и второе ухо очутилось бы в паре с первым, но когда так говорит духовное лицо, то пусть Господь Сам судит его и заступится за нашу невинность! Вы спрашиваете, ваше преподобие: «Не турки ли мы?», а я спрошу вас: «Неужели вы думаете, что мы отрезали это ухо у трупа?..» Братья родные! Сироты вы невинные! Вот до чего вы дожили, что вас называют турками, врагами веры!.. А? Каково?..

Но тут его голос задрожал, так как жалость пересилила гнев, а остальные братья, взволнованные несправедливым подозрением, тоже начали жалобно восклицать:

— Турками нас назвали!

— Врагами веры!

— Нечестивыми еретиками!..

— Так рассказывайте же, как было дело! — проговорил ксендз.

— Лука отрезал Кржепецкому ухо на поединке.

— Как же очутился здесь Кржепецкий?

— Приехал еще пять дней тому назад… За нами приехал…

— Пусть один говорит! Говори ты, только толком! Тут ксендз указал на Яна.

— Один наш знакомый, — начал Ян, — служащий в полку сандомирского епископа, случайно рассказал нам дня три тому назад, что видел в винной торговле в Казимире какое-то диво: «Шляхтич, говорит, точно чурбан, с огромной головой, так вросшей в туловище, что плечи доходят у него до ушей; на коротких, говорит, кривых ногах, а пьет, как дракон. Более отвратительной обезьяны, говорит, я не видал в своей жизни». А мы, ведь Господь нас от рождения наградил сообразительностью, сейчас же переглянулись: «Не Кржепецкий ли это?» Я и говорю знакомому: «Вы сведете нас в этот винный склад?» — «Сведу». И свел. Было уже совсем темно, однако мы смотрим: что-то чернеется в углу за столом. Лука подошел ближе и высек кремнем огонь перед самыми зенками того, кто там прятался. «Кржепецкий!» — воскликнул он и цап его за шиворот. Мы схватились за сабли, но он вырвался и, видя, что ему нет спасения, так как мы стояли у дверей, начал скакать перед нами, точно петух. «Что же, говорит, нахалы? Вы думаете, что я вас боюсь? Выходите поодиночке на поединок со мной, если вы не разбойники, а шляхтичи!»

— Шельма! — прервал его ксендз. — А сам-то он лучше хотел поступить с нами на дороге!

— Лука так и ответил ему: «Ах ты, собачий сын, а кто целую ватагу разбойников напустил на нас? Палачу бы, говорит, надо отдать тебя, но так будет скорее!..» С этими словами он начал наступать на него, и сабли их скрестились. После трех или четырех скрещиваний Лука как заедет ему за ухо. Смотрим, а ухо валяется на земле. Матвей сейчас же подхватил его и кричит: «Не отрезай другого, оставь нам! Это, говорит, будет для Яцека, а второе для панны Сенинской!» Но Мартьян опустил саблю, потому что у него сильно хлынула кровь, и упал в обморок. Мы окатили ему голову водой, а в рот налили водки, в надежде, что он очнется и будет продолжать драться, но не тут-то было. Правда, он очнулся и говорит: «Если вы сами учинили расправу, то другой вам искать не следует» — и снова потерял сознание. Мы и ушли ни с чем, жалея о другом ухе. Лука говорит, что он мог бы его убить, но не сделал этого умышленно, чтобы и нам, а потом и Яцеку что-нибудь досталось… И не знаю, кто мог бы поступить политичнее, ибо никому не грешно убить такую гадину, но, видно, политика теперь не в почете, если из-за нее мы должны еще страдать.