Страница 68 из 96
На это Христос отвечал: "не одним хлебом бывает жив человек" — т. е. сказал аксиому и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии…
Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего — одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один идеал духовный…"
Более сжато ту же мысль Достоевский выразил 10 июня 1876 года в письме еще одному читателю "Дневника", П. П. Потоцкому: "…Если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм) — то это значит отнимать у человека личность и свободу. А это человек отдаст всегда с трудом и отчаянием".
К той же теме Достоевский вернулся в статье "Три идеи" январского выпуска "Дневника писателя" за 1877 год. "Католической" он назвал идею насильственного единения человечества, провозглашенную Древним Римом и усвоенную папой, а современные западные социалистические идеи счел разновидностями той же идеи "устройства человеческого общества… без Христа и вне Христа". Католической идее, равно как и возникшей в борьбе с ней, но по сути от нее не отличающейся, протестантской, писатель противопоставлял православную, или "славянскую", идею. Благодаря последней на основе торжества идеала личной нравственной свободы и братской ответственности каждого отдельного человека за судьбы другого, за судьбы народа и человечества, "падут когда-нибудь перед светом разума и сознания естественные преграды и предрассудки, разделяющие до сих пор свободное общение наций эгоизмом национальных требований, и… народы заживут одним духом и ладом, как братья, разумно и любовно стремясь к общей гармонии". Здесь Достоевского явно вдохновляло пушкинское стихотворение "Он между нами жил", посвященное Адаму Мицкевичу: "Когда народы, распри позабыв, /В великую семью соединятся". По иронии истории, эти слова в стихотворении вложены в уста поэта Мицкевича, католика и поляка.
24 декабря 1877 года Достоевский занес в записную тетрадь следующий план:
"Memento. На всю жизнь.
1) Написать русского Кандида
2) Написать книгу о Иисусе Христе
3) Написать свои воспоминания
4) Написать поэму "Сороковины"
(Все это, кроме последнего романа и предполагаемого издания "Дневника", т. е. mínimum на 10 лет деятельности, а мне теперь 56 лет)".
Под "последним романом" писатель имел в виду будущих "Братьев Карамазовых". Но и другие перечисленные здесь замыслы, не будучи осуществлены, так или иначе отразились в этом романе. В частности, "Легенда о Великом инквизиторе" — это и есть, в сущности, книга об Иисусе Христе, хотя все время действия он только молчит.
Поэма "Сороковины" была задумана еще летом 1875 года в виде "Книги странствий", описывающей "мытарства 1 (2, 3, 4, 5, 6 и т. д.)" главного героя. Среди набросков к поэме уже был разговор Молодого человека с сатаной, в романе вылившийся в беседу Ивана Карамазова с чертом. В "Братьях Карамазовых" "Хождением души по мытарствам" названы три главы девятой книги "Предварительное следствие". Здесь описаны "первое", "второе" и "третье" мытарства Мити (душе которого суждено в романе умереть и воскреснуть через страдание).
В. В. Розанов писал в "Легенде о Великом инквизиторе": "Очевидно, даже внешний план долго вынашиваемого произведения был сохранен в "Братьях Карамазовых"; и все нужное к его выполнению было также сделано теперь: в 1879 г. Достоевский ездил в знаменитую Оптину пустынь, чтобы обновить свои воспоминания о монастырской жизни. В старце монастыря этого, отце Амвросии, нравственно-религиозный авторитет которого и до сих пор руководит жизнью тысяч людей, он, вероятно, нашел несколько драгоценных и живых черт для задуманного им положительного образа. Но первоначальный план подвергся некоторым изменениям и принял в себя много дополнений. Положительный образ старца, который Достоевский хотел вывести в своем романе, не мог стать центральным лицом в нем, как он первоначально думал это сделать: установившийся и неподвижный, этот образ мог быть очерчен, но его нельзя было ввести в движение передаваемых событий. Вот почему старец Зосима только показывается в "Братьях Карамазовых": он благословляет на жизненный подвиг своего любимого послушника, Алешу Карамазова, и умирает. Вместо него центральным лицом всего сложного произведения должен был стать этот последний. (Это высказано положительно и в предисловии к "Братьям Карамазовым".) Нравственный образ Алеши в высшей степени замечателен по той обрисовке, которая ему придана. Видеть в нем только повторение типа кн. Л. Н. Мышкина (герой "Идиота") было бы грубою ошибкой. Кн. Мышкин, так же как и Алеша, чистый и безупречный, чужд внутреннего движения, он лишен страстей вследствие своей болезненной природы, ни к чему не стремится, ничего не ищет осуществить; он только наблюдает жизнь, но не участвует в ней. Таким образом, пассивность есть его отличительная черта; напротив, натура Алеши прежде всего деятельна, и одновременно с этим она также ясна и спокойна. Сомнения (См. его думы и слова после кончины старца Зосимы), даже чувственные страсти (Один разговор с Ракитиным, где он, "девственник", признается, что ему слишком понятны "карамазовские бури".) и способность к гневу (Разговор с братом Иваном о страданиях детей) — все есть в этом полном человеческом образе, и с тем вместе есть в нем какое-то глубокое понимание разностороннего в человеческой природе: он как-то близок, интимен со всяким человеком, с которым ему приходится вступать в сношения. Брат Иван и Ракитин, развращенный старик, его отец, и мальчик Коля Красоткин — одинаково доступны ему. Но, вникая в чужую внутреннюю жизнь, он внутри себя всегда остается тверд и самостоятелен. В нем есть неразрушимое ядро, от которого идут всепроницающие нити, способные завязаться, бороться и побеждать внутреннее содержание других людей. И между тем этот человек, так уже сильный, является перед нами еще только отроком — образ удивительный, впервые показавшийся в нашей литературе. Нет сомнения, что оборванный конец (или, точнее, главная часть) "Братьев Карамазовых" унес от нас многие откровения человеческой души, что там были бы слова, действительно проясняющие путь жизни. Но этому не суждено было сбыться; в той части романа, которую мы имеем перед собой, Алеша только готовится к подвигу: он более выслушивает, чем говорит, изредка вставляет только замечания в речи других, иногда спрашивает, но больше молча наблюдает. Однако все эти черты, только обрисовывающие тип, но еще не высказывающие его, положены так тонко и верно, что и недоконченный образ уже светится перед нами настоящею жизнью. В нем мы уже предчувствуем нравственного реформатора, учителя и пророка, дыхание которого, однако, замерло в тот миг, когда уста уже готовы были раскрыться, — явление единственное в литературе, и не только в нашей. Если бы мы захотели искать к нему аналогии, мы нашли бы ее не в литературе, но в живописи нашей. Это — фигура Иисуса в известной картине Иванова: также далекая, но уже идущая, пока незаметная среди других, ближе стоящих лиц и, однако, уже центральная и господствующая над ними. Образ Алеши запомнится в нашей литературе, его имя уже произносится при встрече с тем или иным редким и отрадным явлением в жизни; и, если суждено будет нам возродиться когда-нибудь к новому и лучшему, очень возможно, что он будет путеводною звездой этого возрождения".
С темой "Русского Кандида" связан разговор аттестующего себя социалистом Коли Красоткина с Алешей о "Кандиде" Вольтера, причем Коля, "русский Кандид", полагает, что сегодня Христос примкнул бы к революционерам, и упоминание Иваном Карамазовым Вольтера: "…Был один старый грешник в восемнадцатом столетии, который изрек, что если бы не было Бога, то следовало бы его выдумать… И действительно человек выдумал Бога. И не то странно, не то было бы дивно, что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости Бога — могла залезть в голову такому дикому и злому животному, каков человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра, и до того она делает честь человеку. Что же до меня, то я давно уже положил не думать о том: человек ли создал Бога или Бог человека? Не стану я, разумеется, тоже перебирать на этот счет все современные аксиомы русских мальчиков, все сплошь выведенные из европейских гипотез; потому что, что там гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома, и не только у мальчиков, но пожалуй и у ихних профессоров, потому что и профессора русские весьма часто у нас теперь те же русские мальчики".