Страница 64 из 96
Заканчивается стихотворение словами:
Данный эпизод представляет собой выпад не против Грановского, умершего за шесть лет до крестьянской реформы, а против И. С. Тургенева, который вообще-то был прототипом не Верховенского-старшего, а Кармазинова. В записной тетради Достоевского 1875–1876 годов сразу за строками "Идут мужики…" следует фраза, обращенная непосредственно к Тургеневу: "Вы выпродали имение и выбрались за границу, тотчас же как вообразили, что что-то страшное будет".
Некоторые высказывания Тургенева в "Литературных и житейских воспоминаниях" были обыграны Достоевским в записях к "Бесам" и в самом романе. Так, в очерке "По поводу "Отцов и детей" Тургенев писал:
"…Вероятно, многие из моих читателей удивятся, если я скажу им, что за исключением воззрений Базарова на художества, — я разделяю почти все его убеждения". И процитировал слова "одной остроумной дамы", назвавшей его "нигилистом". Иван Сергеевич заметил по этому поводу: "Не берусь возражать; быть может, эта дама и правду сказала".
В заметках к "Бесам" за 1870 год читаем: "Гр(ановский) соглашается наконец быть нигилистом и говорит: "Я нигилист"… Слухи о том, что Тургенев нигилист, и Княгиня еще больше закружилась". "Великий писатель был у губернатора, но не поехал к Княгине сперва, чем довел ее до лихорадки… Наконец приехал на вечер к Княгине. Просит прощения у Ст(удента) и заявляет ему, что он всегда был нигилистом". "Великий поэт: "Я нигилист".
В февральских записях к "Бесам" было сказано еще резче: "Ш(атов) говорит о помещиках и семинаристах и о том, что Белинский, Грановский — просто ненавидели Россию. (NB. Подробнее и четче об ненависти к России.)
Гр(ановский) (ему в ответ). "О, если б вы знали, как они любили Россию".
Ш(атов): "Себя любили и про себя одних ныли".
Далее следуют слова Хроникера: "Я теперь понимаю, что говорил Ш(атов) об этой ненависти Белинских и всех наших западников к народу, и если они сами будут отрицать это, то ясно, что они не сознают этого. Это так и было: они думали, что ненавидят любя, и так возвещали об себе. Они не стыдились даже своей крайней брезгливости к народу, когда с ним сталкивались в самом деле практически. (В теории-то они его любили.)"
Таким образом, прототипом Верховенского был не только Грановский, но и Тургенев, представлявший даже еще более радикальное крыло либеральной общественности.
Степан Трофимович, в попытке понравиться молодежи, в одном из своих публичных выступлений "бесспорно согласился в бесполезности и комичности слова "отечество"; согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина и даже гораздо. Его безжалостно освистали, так что он тут же, публично, не сойдя с эстрады, расплакался".
Получается, что Верховенский-старший из конъюнктурных соображений готов принять даже бакунинско-нечаевскую программу, хотя сам к религии просто равнодушен, а вовсе не является воинствующим атеистом и отрицателем государства. В июне 1871 года "Голос" писал, что "главный совет общества" Интернационала будто бы формально одобрил эту программу и признал ее международною, т. е. обязательною для всех сочленов. С тех пор одиозные и официальные газеты общества совершенно откровенно дополнили ее и развили. "Отечество есть пустое слово, ошибка человеческого ума, — говорит La Revolution politique et sociale… Национальность — этот случайный результат рождения — зло: надобно его уничтожить". Этот текст и отразился, скорее всего, в романе Достоевского.
Верховенский-старший раскаивается во многом из того, что он проповедовал. По поводу евангельской притчи: "Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее, и пришедши к Иисусу нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся". Степан Трофимович говорит: "видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Oui, cette Russie, que j’aimais toujours (Да, Россия, которую я всегда любил (франц.). — Б. С.). Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… et les autres avec lui (и вместе с ним другие (франц.). — Б. С.), и я, может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и "сядет у ног Иисусовых"… и будут все глядеть с изумлением… Милая, vous comprendrez aprus, а теперь это очень волнует меня… Vous comprendrez aprus… Nous comprendrons ensemble" (вы поймете после… Вы поймете после… Мы поймем вместе (франц.). — Б. С.)".
Степан Трофимович гибнет в дороге, уйдя от общества, раскаявшись и тем получив очищение. Позднее обратили внимание, что в судьбе Верховенско-го-старшего за сорок лет до того была предсказана судьба… Льва Толстого! Тот ведь тоже ушел от родных, чтобы воссоединиться с народом — приверженцами своего учения, простудился в дороге и умер в чужом доме, на чужой постели. Достоевский как бы вывел архетип поведения и трагического исхода народолюбивой русской интеллигенции.
Перед смертью Степан Трофимович, услышав то место из Евангелия от Луки, где говорится о бесах, вошедших в стадо свиней, понимает, кто такие были его сын, Ставрогин, Шигалев и прочие, но обретает веру, что Россия избавится от бесов.
В "Бесах" описаны пожары, устроенные соратниками Верховенского и призванные способствовать хаосу, необходимому для начала революции. Они также приобретают символический образ будущей революционной стихии:
"— Пожар! Все Заречье горит!
Не помню только, где впервые раздался этот ужасный крик: в залах ли, или, кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед за тем наступила такая тревога, что и рассказать не возьмусь. Больше половины собравшейся на бал публики были из Заречья — владетели тамошних деревянных домов или их обитатели. Бросились к окнам, мигом раздвинули гардины, сорвали шторы. Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трех совершенно разных местах, — это-то и испугало.
— Поджог! Шпигулинские! — вопили в толпе.
Я упомнил несколько весьма характерных восклицаний:
— Так и предчувствовало мое сердце, что подожгут, все эти дни оно чувствовало!
— Шпигулинские, Шпигулинские, некому больше!
— Нас и собрали тут нарочно, чтобы там поджечь!"
Прототипом этих пожаров послужили знаменитые петербургские пожары, которые полиция приписала революционно настроенному студенчеству, чтобы настроить против него общественное мнение и получить предлог для репрессий. Пожары начались с середины мая 1862 года. 24 мая цензор А. В. Никитенко записал об этом в "Дневнике": "Вчера в Петербурге было разом четыре пожара в разных частях города. Один, и всех сильнее… около Лиговки. Толкуют о поджогах. Некоторые полагают, что это имеет связь с известными прокламациями от имени юной России и которые были разбросаны в разных местах".