Королевская книга

Арника лежала на полу и плакала до тех пор, пока на дне глаз больше не осталось влаги. А потом она вспомнила, что есть в этом доме человек, которому гораздо хуже, чем ей. Медленно поднявшись, она пошла в комнату Таора.

Ветвистый подсвечник стоял у него в изголовье, из множества свеч горели всего две. На стуле дремала Выуявь, свесив голову на грудь. Арника наклонилась, поймала губами его дыхание, легкое и слабое, подумала, что эту ночь и следующий день он проживет, а ей нужно как можно больше быть рядом с ним. Эта мысль еще длилась, когда она проснулась от шума шагов и голосов, и увидела, что сидит подле кровати, положив голову на меховое одеяло рядом с рукой Таора.

Появился Терн в дорожном плаще, с волосами, тщательно расчесанными и собранными на затылке в хвост. Арника отодвинулась к стене. Терн не взглянул на нее. Порывисто опустился на колено, коснулся пальцами одеяла и негромко сказал:

— Я вернусь за тобой.

Какое-то время помолчал, словно ждал, что Таор откроет глаза и ответит, затем стремительно поднялся и вышел.

3

Меня разбудил зуб — исподволь, потихоньку заныл, задергал корнями, сон встрепенулся в полете и выронил меня в зыбкое утро понедельника. Я потрогала щеку, глянула на готовящийся зазвонить будильник. Однако раздался другой звонок — в дверь. В глазке, посреди причудливой выпуклости лестничной клетки виднелась простоволосая соседская старушка. Старушек, трансцендентных в силу возраста, в подъезде было много. С некоторыми я была незнакома совсем, как, например, с этой, жившей этажом выше, разве что слушала временами доносящийся сверху громкий нетрезвый ее голос.

— Кто там? — приступила я к речевому тестированию.

Довольно отчетливо (даже оживленно) она ответила:

— Откройте, пожалуйста.

— А что нужно? — неприязненно спросила я.

Старушка была, по обыкновению своему, пьяна.

Она призадумалась:

— Что нужно? Да ниче не нуж-жо. — Язык изменил ей и заплелся.

— Ясно.

— Телевизор включить — вот что нужно, — спохватилась она.

Сообразив, что ей таки не откроют, она захныкала и завела жалобный, уже совершенно невнятный речитатив в стиле Горлума. Я потихоньку отошла от двери и прилегла.

И внезапно воспоминание о вчерашнем удивительном дне ударило изнутри как сноп лучей восходящего солнца. Вчера — неизвестно по каким причинам — мне было ровно шестнадцать лет, я пела всем телом, глазами, улыбкой и походкой, оборачивались вслед прохожие на аллее, Серафим со снежинками в волосах держал меня за руку, и наш разговор взлетал облачками пара сквозь снег и ветки лип.

Однако счастливая мысль о том, что сегодня вечером я вновь увижу Серафима, изрядно омрачалась сильнейшей зубной болью.

Умывание, вкусный завтрак и макияж сделали меня краше, но не жизнерадостней. Я набрала номер директорского мобильника, сказала, что срочно отправляюсь ремонтировать зуб, после чего незамедлительно появлюсь в Конторе.

Вслед за этим я позвонила в стоматологию и долго объясняла нетерпеливой девушке, что гарантийный зуб, леченный за большие деньги в мае, ведет себя отвратительно, и мне совершенно невозможно терпеть еще две недели, как она мне предлагает, пытаясь записать меня на прием на семнадцатое число. «Приезжайте», — сдалась она после небольшой перепалки.

Сумеречный утренний город вкрадчиво поблескивал бугристыми наледями тротуаров. Прохожие двигались как механические негнущиеся куклы, то и дело падая — с различной степенью ловкости, грации и достоинства. Приняв традиционную позу «сягаму» (колени чуть согнуты) и продвигаясь тем особым мелким шагом, каким изящные японские женщины всегда пленяли европейцев, мне удалось без потерь достичь остановки, но обозначилась другая проблема — вместе с гололедом Пермь поразил тотальный транспортный кризис. Люди стояли плечом к плечу, не теряя надежды вовремя занять рабочие места, в едином порыве бросались навстречу одиноким раздутым автобусам, которые осторожно проезжали мимо, не останавливаясь.

Быстро светало. Отчаявшиеся (в число которых вошла и я) начали останавливать машины, и тогда выяснилось, что редкий водитель берется везти меня через все пробки этого города, кто берется, заламывает слишком высокие цены, а кто не заламывает, не имеет сдачи с моей пятисотки.

Не сдаваясь, я зашла в ближайший магазин с намерением разменять купюру. Торговый зал был пуст, отсутствовал и кассир за кассой, лишь бледные куриные окорочка обреченно лежали на белоснежных полках. Под хмурым взглядом охранника я сообразила, что магазин только что открылся и вряд ли в кассе найдется столько денег.

Итак, утром понедельника я проснулась в мире, маниакально препятствующем мне во всех начинаниях. И было ясно, что, если даже я, резко снизив уровень притязаний, попрошу подвезти меня до работы (что гораздо ближе вожделенной и недоступной стоматологии), работать будет невозможно — будут набираться неправильные номера, допускаться кошмарные опечатки, будет теряться кружка, из которой минуту назад пила кофе… Единственный способ исправить положение, который пришел мне в голову, — вернуться домой, задобрить зуб таблеткой и чуточку еще поспать, чтобы проснуться наконец там, где положено, то есть где укладывалась вчера вечером. Я покинула магазин и засеменила обратно, по пути купив в аптечном киоске упаковку болеутоляющего.

У подъезда я заметила знакомый силуэт. Мне навстречу медитативным дзенским шагом двигался по льду Санек, известный в кругах творческой интеллигенции как Ярилла. Режиссер, поэт, художник, музыкант и бывший мой одноклассник.

— Ирка! — Он заторопился, совершая конькобежные движения. — Привет! Какими судьбами! Миллион лет! Ты чего такая кислая?

— Зуб болит.

— Водка, — моментально ответил Ярилла. — Полоскать водкой. И еще внутрь для анестезии. Я только так и спасаюсь.

Санек спасался водкой много от чего: от мнимых болезней, от ревнивой жены своей Ольки, от душевных невзгод и превратностей творческой судьбы. Был он самородком, интеллигентом в первом поколении, озаренным несколькими не вполне внятными, но прогрессивными творческими идеями, которые претворял в жизнь со всей энергией, унаследованной от хватких крестьянских предков.

Ярилла еще не вышел из возраста и разряда Подающих Надежды — создавал немыслимые текстовые конструкции и руководил театром, где эти тексты разыгрывались вдохновенными студентами. Ярилла был также автором сборника индустриальной лирики и редактором самиздатовского журнала, где статьи были написаны «тем языком, которым разговаривают нормальные люди». Но понемногу становилось ясно, что самородок так и не будет огранен. Приступы мятежной гордыни регулярно сменялись у него периодами самоуничижительной депрессии. Я с ходу попыталась определить, в какой фазе этого цикла Санек находится сейчас, но видимые признаки не совсем соответствовали привычным. Это было что-то новое.

— А я с Олькой поругался. — Ярилла был истерически весел. — С вечера вот хожу, с бомжами пью у киосков, стихи им читаю. Греюсь у горящих помоек. Знаешь, там своя романтика, тебе наливают незнакомые люди, не спросив имени, — ты представляешь?

— Да уж, представляю. Что наливали-то, стеклоочиститель?

— Не важно, Ирка, все это не важно. Очиститель мне и требуется, замутнены окна сердца моего… Я пьяный, не ругайся, Ирка, ладно?

— Мне-то что ругаться, господи…

— Замерз я только немного, и деньги где-то потерялись. Может, им и отдал, полной горстью — нате, не жалко. А может, сами — все равно не жалко. Слушай, Ир, можно к тебе, а? Я где-нибудь на коврике в прихожей… погреюсь.

В темном окне медленно проявлялись в сине-сером зимнем растворе заснеженные ветки рябины, а по эту сторону стекла отогревшийся Санек; распространяя кисловатый сиротский запах, жестикулировал над нетронутой чашкой чаю. Его речь изобиловала Словами С Большой Буквы — всегдашний пафос дружески настроенного подвыпившего Ярилла, то и дело распахивающего щербатую улыбку бога солнца дель арте.