Отравленная совесть

-- Не могу, это выше сил моих. Как вышла из института, распустила язык, так и до старости дожила, а сдержать его не умею. А впрочем, в самом деле, что это я завела -- все о мужьях да о мужьях? Веселенький сюжетец, нечего сказать! Только что для фамилии нужны, и общество требует, а то -- самая бесполезная на земле порода. Землю топчут, небо коптят, в винт играют, детей делают... тьфу! Еще и верности требуют, козлы рогатые... Как же! черта с два! Теперь в нашем кругу верных жен-то, пожалуй, на всю Москву ты одна осталась... в качестве запасной праведницы, на случай небесной ревизии, чтобы было кого показать Господу Богу в доказательство, что у нас еще не сплошь Содом. А знаешь, не думала я, что из тебя выйдет недотрога. В девках ты была огонь. Я ждала, что ты будешь -- ой-ой-ой!

Три года тому назад, когда исполнилось пятнадцатилетие брака Людмилы Александровны и Степана Ильича, тетка и воспитательница ее, Елена Львовна Алимова -- которой настоянием и сладилось когда-то это супружество, -- говорила племяннице:

-- Когда ты выходила замуж, я думала, что делаю тебе благодеяние, устроив тебя за Степана Ильича. Но потом... ты -- молодая, он -- старик... Признаюсь, я много раз упрекала себя, часто думала, что загубила твою жизнь, что не такого бы мужа надо тебе. А с другой стороны, ты всегда такая ровная, спокойная -- как будто и довольна своим бытом... Признайся откровенно, по душе: не маска это? Действительно ты счастлива?

Людмила отвечала:

-- Я спокойна, тетя.

Тетя подумала и сказала:

-- Что же? И то не худо! в наше время это, пожалуй, почти то же, что счастлива. "На свете счастья нет, а есть покой и воля". Верь Пушкину, Людмила. Умный был поэт.

II

Зимний сезон 188* года был в разгаре. Верховские, пополам с Ратисовыми, имели абонемент в итальянской опере.

Олимпиада Алексеевна Ратисова принадлежала к числу тех страстных театралок, из хаоса которых развились впоследствии мазинистки, фигнеристки, тартаковистки и прочие за- и предкулисные "истки", объединенные ходячим остроумием в общем типе и общей кличке "психопаток". Впрочем, ухаживание ее за артистами было гораздо менее платонического характера, чем влюбленные экстазы большинства ее компаньонок по оперному и драматическому беснованию. Все еще эффектная наружность и задорная бойкость обращения выгодно выделяли Ратисову из этой полоумной толпы, и не один итальянский тенор, не один трагик уезжал на родину, по уши влюбленный в московскую "Venus rousse {"Русская Венера" (ит.).}", готовый для нее на тысячи глупостей, между тем как сама "Venus rousse", проводив минутного друга горькими слезами, осушала глаза, едва исчезал из виду уносивший его вагон, и, покорствуя своему необузданному темпераменту, спешила завести новый роман: "глядя по сезону" -- дразнил ее Синев.

-- Вам бы, тетушка, в Риме жить, при Нероне или Коммоде, -- трунил он.

-- А что? -- добродушно недоумевала Олимпиада Алексеевна.

-- Да так: натура у вас уж очень римская.

-- Ври еще!

-- Клянусь вам.

-- Не обманешь, брат. Я ведь тоже скиталась за границею по музеям-то -- нагляделась на этих римлянок: долгоносые какие-то, Бог с ними... и небось черномазые были, как сапог -- а?

-- Да я, тетушка, не о наружности: помилуйте! -- "кто может сравниться с Матильдой моей?"! А настроение у вас подходящее... Там, видите ли, были дамы, которые считали своих мужей по консулам. Новое консульство -- ну, и в отставку старого мужа, подавай нового... Хорошие были нравы! правда, тетушка?

-- Дурак! -- разражалась Олимпиада Алексеевна, и оба хохотали.

-- Ведь вы, тетушка, -- уверял Синев в другой раз, -- знаете в жизни только три ремесла: любить, мечтать о любви и писать любовные письма.

-- Верно, -- соглашалась Олимпиада Алексеевна. -- Обожаю эту корреспонденцию. Всю жизнь писала и теперь пишу.

-- Вот как! Кому же, тетушка?

-- Мазини, Хохлову, Тартакову -- всем, кто на горизонте...

-- Это значит: "Звезда вечерняя моя, тебе привет шлю сердцем я!" Бей сороку и ворону -- попадешь на ясного сокола. Логично, тетушка. И получаете ответы?

-- Иностранцы отвечают: они, во-первых, вежливы, не чета русским неотёсам, а во-вторых, у них на этот предмет имеются специальные секретари.

-- И все poste restante {До востребования (фр.).}... под псевдонимами?

-- Разумеется.

-- То-то, я думаю, вы почтамту надоели!

-- Вот еще! а на что же он и учрежден? Пусть работает! небось правительство деньги платит.

Когда "на горизонте" не виднелось никакого театрального светила, Олимпиада Алексеевна обращала свою интересную корреспонденцию и в другие области. Так, она тянула года полтора романическую переписку с одним молодым беллетристом.

-- Ведь вот, -- удивлялась она, доверяя свою тайну Людмиле Александровне, -- в институте, помнишь, я училась плохо, слыла тупицею... сколько раз ходила без передника -- именно за литературу эту глупую... А тут, знаешь, откуда что берется: просто сама себя не постигаю.

-- Специальность особого рода!

-- Должно быть. Оно и точно: я замечала, -- так, вообще, в делах, в разговоре, я не очень; а когда дело дойдет до любви, становлюсь преумная. Куда же до меня этой Надсоновой... как бишь ее? -- графине Лиде, что ли? Мой сочинитель изумлялся: откуда, пишет, у вас, баронесса Клара, -- я баронессой Кларой подписываюсь, -- берется такая тонкость в анализе страстей? Анализ страстей! Недурно сказано? А?

-- Чего же лучше? Но как смотрит на твои подвиги муж?

-- Очень мне нужно, как он смотрит. Состояние мое и воля моя.

Зачем Олимпиада Алексеевна, едва отбыв траур по первом старом муже, поторопилась выйти за Ратисова, тоже уже немолодого и скучнейшего в мире холостяка, притом не чувствуя к нему ни любви, ни уважения (да и нельзя было их чувствовать к этой смешной фигуре, самою природою предназначенной к роли Менелая), -- она сама недоумевала.

-- Бес попутал, -- объясняла она. -- Кто ж его знал, что он такой? С виду был как будто и порядочный человек, и мужчина, а на деле вышел размазня, тряпка, жеваная бумага, Мижуев противный...

-- Я так полагаю, тетушка: вы это из предосторожности, -- смеялся Синев.

-- То есть из какой же, Петя?

-- Из предосторожности, чтобы не выйти замуж за кого-нибудь еще хуже.

-- А что ты думаешь? Ведь, пожалуй, правда!

-- Разумеется, правда. Темперамент ваш мне хорошо известен. Не будь у вас премудрого Иакова, вы давно бы обвенчались с каким-нибудь синьором Аморозо.

-- Меня и то один баритон уговаривал развестись с Иаковом.

-- Вот видите. И обобрал бы вас, тетушка, этот баритон до последней копейки, и колотил бы он вас четырнадцать раз в неделю... ух, как эти шарманщики колотить умеют! Кулачищи у них -- во какие! Народ музыкальный: бьют в такт, sforzando {Сильно выделяя (ит.).} и rinrorzando {Усиливаясь (ит.).}. A Иаков -- человек безобидный. Ему лишь бы винт был, английский клуб, да печатали бы юмористические журналы его стишонки и шарады, -- а затем хоть трава не расти. Я думаю, тетушка, он уже позабыл, как дверь открывается на вашу половину...

-- А зачем ему шляться, куда его не спрашивают?

-- Да-с, тетушка! вы мало цените своего Иакова. В мужья он, конечно, не годится, но презерватив великолепный.

-- Что это -- презерватив?

-- Маленькая штучка в револьвере. Захлопнул ее -- и щелкай курком, сколько хочешь: выстрела не будет. Так и вы, тетушка: при Иакове влюбляться в своих шарманщиков и "романсовать" -- как выражаются поляки -- можете с ними сколько угодно, но выпалить замужеством -- ни-ни! презерватив не позволяет.

Между Людмилою Александровною и Олимпиадою Алексеевною -- при всем несходстве их характеров и образа жизни -- существовала нежнейшая дружба, еще с институтских времен. Впрочем, в институте обожание Липы Станищевой было чуть не повальною болезнью. Чем тянула она к себе подруг, ни она сама, ни они не понимали; но когда Олимпиада Алексеевна и Людмила Александровна, вдвоем, вспоминали ученические годы, их разбирал невольный смех: столько глупостей делал класс во имя своего кумира...