Комната с заколоченными ставнями

Эбнер расслабился и закрыл глаза, но заснуть не удавалось — мысли о предстоящих делах не давали покоя. Нужно браться за них сразу же, без лишней раскачки, размышлял он, намереваясь как можно быстрее исполнить дедовский наказ, при всей его кажущейся нелепости, ибо перспектива торчать в этой дыре еще бог знает сколько времени отнюдь его не прельщала… Поднявшись с постели, Эбнер снова зажег потушенную было лампу и отправился осматривать дом.

Из спальни он прошел в столовую, расположенную рядом с кухней и обставленную такой же неуклюжей самодельной мебелью, а затем остановился у дверей гостиной, за которыми девятнадцатый век уступал место восемнадцатому — настолько старинной была обстановка этой комнаты. Когда Эбнер отворил массивную дверь и переступил порог, он первым делом подивился царившей здесь чистоте. Тщательно пригнанные двери не оставляли ни малейшей щели, сквозь которую могла бы проникнуть пыль, густым слоем покрывавшая другие комнаты этого неухоженного особняка. Выйдя из гостиной, Эбнер поднялся по лестнице на второй этаж и заглянул в другие спальни — все запыленные, с выцветшими занавесями. Не иначе, ими перестали пользоваться еще задолго до кончины старого Лютера Уэйтли.

Далее он миновал несколько переходов и очутился перед дверью той таинственной комнаты с заколоченными ставнями, в стенах которой отбывала некогда свое бессрочное заточение несчастная тетя Сари. Эбнер вспомнил, сколько страхов пережил он однажды в детстве, стоя под дверью этой комнаты и вслушиваясь в доносившиеся оттуда непонятные звуки, и трудно сказать, кого он тогда боялся больше — старого Лютера, могущего в любую минуту застать его за этим запретным занятием, или неведомого существа по ту сторону двери… Поднимаясь по шатким ступеням, Эбнер вновь ощутил в душе смутный страх перед этой зловещей комнатой — образ загадочной узницы и былой дедовский запрет все еще продолжали действовать на него.

Впрочем, сейчас бояться было уже нечего. Перепробовав несколько ключей из связки, он нашел нужный, открыл замок и толкнул дверь, которая подалась с трудом, словно протестуя против его вторжения. Подняв лампу высоко над головой, Эбнер вошел внутрь.

Сколько он себя помнил, комната с заколоченными ставнями всегда представлялась ему чем-то вроде дамского будуара — и тем сильнее был он поражен убогостью здешней обстановки: разбросанное по углам грязное белье, подушки на полу, огромных размеров блюдо с присохшими к нему остатками пищи. В комнате стояла какая-то странная рыбная вонь, настолько омерзительная, что Эбнера едва не стошнило. Внушительные залежи пыли и густая сеть паутины на стенах и потолке довершали картину многолетней мерзости запустения.

Эбнер водрузил лампу на отодвинутый от стены комод и, подойдя к окну, что находилось над мельничным колесом, приподнял вверх застекленную раму. Затем он хотел распахнуть ставни, но вспомнил, что они приколочены; тогда он вышиб их пинком ноги. С треском оторвавшись от окна, ставни полетели вниз, и Эбнер с облегчением ощутил хлынувший в комнату поток свежего вечернего воздуха. Со вторым окном Эбнер управился еще быстрее, хотя результатами своей работы остался не вполне доволен — он заметил, что вместе со ставнями в первом окне вылетел и кусок стекла. Впрочем, он тут же вспомнил, что, согласно дедовскому завещанию, эта часть дома все равно пойдет на слом. Стоило ли переживать из-за таких пустяков, как разбитое оконное стекло!

Тихий шуршащий звук, донесшийся откуда-то из-под плинтуса, заставил его насторожиться. Посмотрев себе под ноги, он успел разглядеть не то лягушку, не то жабу, которая прошмыгнула мимо него и с молниеносной быстротой забралась под комод. Он хотел было выгнать ее оттуда, но мелкая тварь спряталась под комодом основательно, а двигать его взад-вперед у Эбнера не было особого желания. Бог с нею, решил он, в конце концов, это безобидное насекомоядное существо может сослужить хорошую службу в доме, кишащем пауками, тараканами и прочей нечистью.

Задерживаться в комнате дольше не имело смысла. Эбнер вышел, закрыл дверь на ключ и спустился вниз в дедовскую спальню. Первый, пускай и незначительный, шаг был сделан, разведка на местности состоялась. Отступившая было усталость навалилась на него с двойной силой, и он решил наконец-то лечь спать, чтобы хорошенько отдохнуть и назавтра встать пораньше. Нужно было осмотреть старую мельницу — может быть, там оставались еще какие-нибудь механизмы на продажу, да и за мельничное колесо можно было попытаться выручить хорошие деньги у коллекционеров.

Несколько минут он простоял на веранде, ошеломленный и оглушенный непрестанным стрекотом сверчков и кузнечиков в сопровождении монотонных песен лягушек и козодоев. Никаких других звуков — ни с реки, ни из поселка — не было слышно за этим доносившимся со всех сторон шумом. Когда нескончаемый гвалт вконец его утомил, он вернулся в дом, запер входную дверь и улегся в постель.

Однако уснуть ему удалось не сразу — целый час ворочался он с боку на бок, изводимый хором ночных голосов и мыслью о том, что же имел в виду его дед под «мерами разрушающего свойства» и почему он не смог предпринять их сам. Но постепенно усталость взяла свое, и он погрузился в зыбкий беспокойный сон.

II

Проснулся он на рассвете, не чувствуя себя отдохнувшим. Нелепые, странные сновидения терзали его всю ночь: то он оказывался в океанских глубинах среди невообразимых людей-амфибий, которые подхватывали его и в мгновение ока переносили в устье Мискатоника; то его взору представали некие чудовищные, уродливые твари, населявшие величественный подводный город; то ему слышалась неестественно громкая музыка флейт, сопровождаемая причудливыми гортанными песнопениями; то он замирал от страха перед разъяренным дедом Лютером, который грозился расправиться с ним за его дерзновенное вторжение в комнату тети Сари…

После всех этих снов на душе у него было неспокойно, но он постарался отвлечься от неприятных мыслей и отправился в поселок за продуктами, о которых он не позаботился заранее, спешно собираясь в Данвич. Начало дня выдалось просто замечательным; легкий прохладный ветер трепал густую листву, ярко светило повисшее на краю безоблачного неба солнце, и роса на изумрудной траве блестела в его лучах подобно тысячам рассыпанных чьей-то щедрой рукой алмазов. Петляя по узким извилистым тропинкам, что вели к главной улице, Эбнер с удовольствием внимал заливистому пению чибисов и дроздов. Безмятежный утренний пейзаж вызвал в нем дремавший доселе оптимизм; насвистывая веселую мелодию, он уже предвкушал скорое выполнение своих обязательств перед покойным дедом и последующий отъезд из этой проклятой дыры.

Несмотря на приветливое солнечное утро, поселок выглядел так же мрачно, что и накануне, в сумерках: жалкое скопище уродливых темных лачуг, зажатых между Мискатоником и почти отвесным склоном Круглой горы. Казалось, время остановило здесь свой бег, так и не переступив порога двадцатого столетия. Веселый свист застыл у Эбнера на губах. Стараясь не смотреть на разваливающиеся под гнетом веков строения и на тусклые лица попадавшихся навстречу местных жителей, он быстро зашагал в сторону старой церквушки с ее единственной на весь Данвич универсальной лавкой, такой же грязной и неухоженной, как и сам поселок.

Зайдя в лавку, Эбнер спросил молока, яиц, кофе и ветчины. Однако лавочник, неопределенного возраста человек с худой, изборожденной морщинами физиономией, не торопился его обслужить. Он внимательно смотрел на своего утреннего посетителя, явно выискивая в его лице знакомые черты.

— А ведь вы Уэйтли, как пить дать Уэйтли, — сказал он наконец. — Меня-то вы, верно, не знаете, а? Я Тобиас, родственник ваш, стало быть. А сами вы чей будете?

— Я Эбнер Уэйтли, внук Лютера, — сухо ответил Эбнер, не горя желанием вступать в долгую беседу.

При этих словах лицо лавочника посуровело.

— А, так вы сын Либби — той самой, что вышла за кузена Джереми. Лютер-то помер, а родня его — вот она… Знать-то, опять хотите взяться за старое?