Мир среди войны

В нетерпеливом ожидании великого завтрашнего дня Игнасио всю ночь почти не спал. Рано утром их перевели на Санта-Хулиану. Батальоны переходили с места на место, занимая позиции, и во всех движениях чувствовалась утренняя несобранность, как у человека, который только встал и, освеженный сном, еще только собирается вновь приняться за прерванные дела.

В тот же день, двадцать пятого марта, с утра заговорила артиллерия противника. Издалека, с перевала Ханео и со стороны моря, доносилась слитная канонада, в то время как пехота, под прикрытием пушек, входила в долину, разворачиваясь в линию.

Центральные силы под градом пуль двигались через мост; левое крыло смыкалось вокруг того самого островерхого Монтаньо, где либералы были наголову разбиты в феврале; правое – грозило окружить позиции карлистов слева, на высотах.

В половине десятого выстрелы пушек слились в непрерывную канонаду; поле сражения скрылось в облаке дыма. Игнасио заряжал ружье и стрелял равномерно, по команде, так же, как делали все вокруг него. Это была работа, обязательная работа, и все делали ее старательно и, поглощенные ею, не обращали внимания на опасность. Они были похожи на фабричных рабочих, не сознающих конечной цели своего труда, не имеющих никакого представления о его общественной значимости. Фермин сердился, что ему никак не успеть перекурить, сделать хотя бы пару затяжек.

Не прошло и часа, как поступил приказ сняться с занимаемой позиции. Но зачем и куда идти? «Туда!» – сказал командир, указывая на одну из вершин слева, у отрогов Гальдамеса. Они стали подниматься вверх, по пути пересекая горные дороги; временами теряли из виду поле боя и только слышали доносящийся оттуда беспрестанный протяжный гул; временами густой дым, как низкое облако, повисал над приветливой, живописной долиной у подножия вековых молчаливых гор. Им пришлось пройти через рудники, голое, мрачное место, где чахлые ростки лишь изредка виднелись среди светлых вкраплений руды; кругом виднелись эспланады, уступы и глубокие щели вертикальных разрезов. Горы в этом месте были словно изъедены проказой, тонкий поверхностный слой, питающий растения, был снят, и земля выставляла напоказ свое пробуравленное чрево. А они все поднимались, и казалось, этому не будет конца.

Накануне батальон гинускоанцев, реорганизованный и пополненный новобранцами после мятежа и предательства Санта Круса, был поставлен охранять узкий горный проход Кортес. Не успел батальон расположиться, как ров накрыло гранатой, убившей девятерых человек; в тоскливых раздумьях провели они ночь рядом с убитыми; ночное безмолвие и мрак, усиливавшие страх, сломили их, и когда утром они вновь услышали над головой визг смертоносных гранат, то без сопротивления позволили врагу занять брошенный окоп, между тем как отважно бившиеся на соседних батареях кастильцы, арагонцы и алавесцы проклинали своих малодушных товарищей.

Когда батальон прибыл к месту, люди рассредоточились, укрываясь за скалами, напротив отбитой траншеи. Отсюда, с высоты, с поросших кустарником отрогов было хорошо видно поле боя. Игнасио вдруг овладело острое чувство того, что они оторваны, отрезаны от всех, брошены на произвол судьбы; он почувствовал озноб, слабость, во рту пересохло, волнами подкатывала дурнота. Лишь необходимость целиться и стрелять несколько отвлекала его.

– Вперед, ребята! – весело выкрикнул чей-то голос, и, услышав его, Игнасио тут же успокоился и приободрился.

– Ну, теперь пойдет потеха! – сказал Фермин.

Они тронулись с места; послышался рожок и чей-то голос: «Вперед!». Чем быстрее они продвигались, тем увереннее чувствовал себя Игнасио.

– Кто приказал? Безобразие! – кричал командир, увлекаемый бегущими, как спутник, непроизвольно движущийся за своей планетой.

И действительно, кто скомандовал атаку? Это могли быть обстоятельства, настрой минуты, это мог сделать любой.

– Вперед! – ободряюще кричали из-за соседних брустверов.

– Вперед! – подгонял их командир, подчиняясь неизвестно кем отданному приказу и общему порыву.

Держа наперевес ружье с примкнутым штыком, Игнасио бежал вперед, хладнокровно и отчетливо видя стреляющих по ним из-за бруствера солдат противника, старающихся сдержать атаку; но вот они оказались уже дальше, на другой позиции. Очутившись вскоре у траншеи, атакующие увидели, что она пуста. Рядом с Игнасио один из его батальона занес штык над скорчившимся на дне траншеи солдатиком, глядевшим на него бессмысленными глазами.

– Оставь, совсем озверел!

– Что же, так мне мою игрушку и не омочить?

Сам не понимая как, Игнасио оказался в траншее, над которой с визгом летели осколки гранат. Перейдя траншею, они оказались в круглой котловине, похожей на большую глиняную миску. Кто-то упал рядом с Игнасио, но никто не обратил на упавшего внимания. Наконец бегущие остановились перед участком открытой местности, который простреливался противником и который поэтому приходилось пересекать поодиночке; Игнасио трясло как в лихорадке. Глядя на то, как его товарищи один за другим, пригнувшись, перебегают открытый участок, он думал: «Вот… вот сейчас… вот…» – и часто на одно из этих «вот» пуля попадала бежавшему в голову, самое уязвимое место, и, сделав несколько спотыкающихся шагов, тот падал неуклюже, как кукла, быть может, чтобы уже больше не встать.

Осколки гранат, визжа, вспарывали воздух, а стоявшие рядом бойцы третьего батальона лишь крепче сжимали ружья, когда кто-нибудь из их рядов падал.

Услышав приказ, Игнасио пригнулся и побежал через простреливаемый участок, стараясь не наступать на лежащие тела. Бежавший рядом с ним вдруг глухо вскрикнул и, перекувыркнувшись, тяжело упал на землю, причем Игнасио едва не рассмеялся при виде этого неуклюжего сальто.

– Второй раз родились! – сказал Фермин, когда они оба были уже по ту сторону опасного участка, а Игнасио все еще душил смех, по-прежнему виделась неуклюже кувыркнувшаяся фигура. И словно бы в ответ на слова Фермина он расхохотался, и этот нервный смех, сняв напряжение, успокоил его.

Высмеявшись, он почувствовал, что судорога страха отпустила, и в тот же момент увидел неприятеля, бегущего на них с примкнутыми штыками. Выбрав одного из солдат, Игнасио тщательно прицелился и, подумав: «Ну-ка, посмотрим!» – выстрелил. Уже отступая вместе с другими и напоследок оглянувшись, он увидел солдатика, стоявшего, согнувшись, на коленях и словно пьющего из небольшой лужицы натекшей на землю крови.

Наконец они оказались вне досягаемости, в надежном месте; темнело.

– Вот все что есть, ребята! – сказал командир, в конец обессилевший и тоже ничего не евший с утра, доставая буханку хлеба; откусив кусок, он передал хлеб ближайшему в ряду. Тот тоже откусил, передал дальше; кто-то сказал: «Как на причастии», – и вместе с шуткой буханка стала переходить из рук в руки, сопровождаемая улыбками и смехом. Хлеба хватило ровно на всех.

Скоро командиру принесли корзинку с едой, и кто-то уже подошел, чтобы прислужить ему, но, поглядев на корзинку и сообразив, что парни его голодны, командир пнул ее ногой.

– Браво!

– Вот это человек!

Вдруг послышались голоса: «Вниз их! Трусы! Пусть бы дома с бабами за прялкой сидели!» Это злосчастные гипускоанцы, понуро опустив головы, шли между рядами своих товарищей – кастильцев и наваррцев.

– Им кататься, а нам – саночки возить! – сказал один из кастильцев.

– Эти своего не упустят, – поддержал его другой. – Лопочут себе по-тарабарски, сам черт ногу сломит, да плечами пожимают: «Я не знать, я не понимать», – а глядишь, лучший кусок всегда им достается.

Тяжелой была расплата за страх. Совсем стемнело; о том, что делается дальше по линии, никто ничего не знал.

В ту ночь дул ледяной ветер. Кутаясь в плащ, Игнасио чувствовал, как коченеет разбитое, уставшее за день тело. Некоторые из парней спали в обнимку, греясь теплом друг друга; лица у многих были в черных разводах от смешанной с потом пороховой копоти. Укрываясь за скалами, в двух шагах от убитых, лежали они в ночной тишине, ожидая дня и, быть может, смерти.