Мир среди войны

В тот вечер они смогли услышать о подвигах священника-вожака из уст его добровольцев, для которых не было на свете более умного, более отважного, более доброго, уважаемого и серьезного человека, чем тот немногословный, способный часами в одиночку бродить по горам человек, чьи глаза на заросшем бородой лице так глядели из-под берета, что взгляда их не мог выдержать ни один из его парней, – человек, так спокойно отдававший приказы о расстрелах. Нет, черт побери, нельзя воевать так, как хочет этот святоша Лиссарага, с прохладцей и уповая на одного Господа; береги свою кровь, но не жалей чужую! Если они не будут убивать, убьют их. И священник знал, что делал, когда давал осужденному полчаса, чтобы уладить свои отношения с Богом. Часто он сам, без лишних слов, объяснял своим парням основания для приговора: из-за этого пропало трое наших; из-за этой схватили четверых; этот предал, и из-за него погибло несколько человек; и когда он затем обращался к добровольцам с вопросом, согласны ли они с приговором, те отвечали: «Да, господин!» («Bay, jaunâ!») Случались порой и курьезы. Например, бедные карабинеры! Ведь как они плакали и кричали: «Да здравствует Карл VII!» – не помогло: их командир, лейтенант, уже успел обругать Карла последними словами.

– А помните, – рассказывал один из парней, – как вели мы прапорщика и наш его узнал. «Это ты, мол, – спрашивает, – плюнул мне в лицо, когда меня взяли в Орресоле?» А тот ему: «Так точно, я!» Ну, наш и говорит: «Доведите, мол, до перекрестка и кончайте». Ну, а мы выпивши были: в общем, дошли до перекрестка и… глазом моргнуть не успел!

И тот же самый страшный человек умел растрогать их до слез, рассказывая о бедствиях войны.

– Ему бы вам о Боге рассказывать…

– Дону Мануэлю Бог не нужен, ему война нужна.

Им была нужна война, и воевать они умели. Они то разделялись, то соединялись вновь, ели и пили вдосталь: брали в деревнях хлеб, вино, мясо, иногда дон Мануэль угощал их кофе, ликером, сигарами, а иногда и платил по десяти реалов в день. При нем, единственно возможном, истинном вожаке, все были равны, все были вооружены одинаково и несли равные тяготы; одинаковое мужество требовалось от рядового и от офицера; а если кто задирал нос – получай! Сколько раз где-нибудь в горах, на привале они садились все вместе и пускали по кругу бурдюк с вином – хорошенько промочить глотку. Он был суров, это верно; но он был суров с тем, кто этого заслуживал, с врагом, а к своим относился строго, но по-доброму. Одного он велел расстрелять за воровство; и не дай Бог напроказить по женской части: тут он был неумолим. За ним самим таких слабостей не водилось, и женские слезы его не трогали; одну он приказал расстрелять даже на сносях. И что застанут врасплох – с ним тоже можно было не бояться; уж он-то был всегда начеку, спал под открытым небом, на балконах священнических домов, где они останавливались, а в случае чего мигом поднимал весь отряд на ноги. Молодой парнишка рассказывал, что стоял он как-то на часах и вздремнул было немного, и вдруг – как в страшном сне – голос, сердце у него так и застучало: «Эусебьо!» – и весь он задрожал, увидев священника, а тот сказал только: «Следующий раз берегись!»; так парнишка с тех пор чтобы заснуть – упаси Боже!

Свои замыслы вожак от всех держал в тайне; с многочисленными своими лазутчиками всегда говорил с глазу на глаз, и отдавал приказ отправляться в путь, неведомо куда, и они шли по горам и ущельям, иногда по колено увязая в снегу, проклиная его, даже, быть может, угрожая, а он шагал рядом, опираясь на палку: «Давай, давай! Вперед!» – уверенный в том, что, бросься он сейчас в пропасть, те, кто следовал за ним, перешептываясь за его спиной, сделают то же самое. Что они без него? И он изматывал противника и сбивал со следа четыре колонны мигелетов, что охотились за его головой.

При всем том жизнь у них была веселая. Красиво горят станции, а еще красивее, когда паровоз разлетается на кусочки. «Черным» поезда – в помощь; эти поезда – дьявольская выдумка – были едва ли не главным врагом отряду Санта Круса и здорово мешали воевать. Одно удовольствие было смотреть, как эти чертовы игрушки разлетаются вдребезги. Пусть новых понаделают! И когда кто-то сказал, что Король собирается заключить договор с Железнодорожной компанией, один из добровольцев ответил:

– Король? Договор? У этого Короля тоже губа не дура… Это точно. И командовать в Гипускоа назначил этого святошу, невесть откуда родом… Что Королю нужно, мы знаем… Черные-то кого больше всех боятся? Дона Мануэля! А он – с нами. Королевская-то голова подешевле будет! И командирам его мы не по нраву, им бы только лизоблюдничать. Маневры да приказы… Забава, не больше! Черные только веселятся, на них глядючи… То ли дело мы: выматываем их, жизни им не даем, а если поднасядут, мы – врозь, как ртуть, а потом опять сойдемся и опять им жизни не даем. Так у них ненадолго сил хватит. Лисаррага хочет нас у дона Мануэля отнять и черным выдать; хочет, чтобы мы ему свою пушку отдали… Хватит с них и сказок о той, что взяли в Эрауле! Да разве это война…

– И Кабрера так начинал, пока с силами не собрался…

Скоро появился среди добровольцев и сам священник. Мать указывала на него ребенку; какая-то старушка перекрестилась, увидев его. Весь простой народ ласковым взором провожал этот сосуд своего гнева, этого сына полей, пресытившегося праздной жизнью деревенского священника и дававшего выход избытку жизненной силы в холодной, целомудренной жестокости.

Этот человек из прошлого, со своим средневековым войском, затронул в душе Игнасио глубины, тоже принадлежавшие прошлому, в которых дремал дух предков его предков.

Восемь дней подряд они переходили из города в город, без отдыха шагая по ущельям, сквозь заросли кустарника, и эти долгие переходы начали надоедать Игнасио. Как бы ни менялся окружающий пейзаж, это было повторение все одного и того же, сто раз виденного и до мелочей знакомого: всегда одинаковые горы, вековечные дубы и каштаны, нескончаемые заросли папоротника, неизменный вереск и дрок, всегда, как золотистым инеем, унизанный мелкими цветами. Это были суровые горы, непохожие на те, которые Игнасио помнил и любил. Но когда они добирались до вершины и устраивали недолгий привал, то при виде расстилавшихся внизу долин он чувствовал, как душа его обретает новые силы и как глубоко дышит грудь.

Ему наконец удалось добраться до батальона, к которому он был приписан; он представился командиру, тот приказал выдать форму, а узнав, что он племянник священника, дона Эметерио, присвоил ему чин сержанта.

Всего в батальоне было около ста тридцати человек, вооруженных скверными английскими кремневыми ружьями. Здесь Игнасио встретил и своих старинных приятелей: студента со свадьбы, парней из отцовской деревни. Выдали форму: серую куртку, красные панталоны и белый берет.

Говорили о планах новых операций, о кантонализме, который связывает руки правительству в Мадриде, о плохой дисциплине в правительственных войсках, о том, какое недовольство вызвал в Бильбао беспорядок с поставками продовольствия, о победе при Эрауле, о неожиданной атаке при Матаро, в Каталонии, и о том, что сегодня вечером ожидается соединение с большой группой королевских войск – основой будущей армии.

Они шли по дороге, окруженной высокими, поросшими лесом горами, когда впереди, за поворотом, вдруг послышался многоголосый шум. Свои! Это были четыре тысячи человек, отступавших под натиском неприятеля. Батальон присоединился к ним, и они вместе пустились в путь.

Извиваясь, как кольчатое тело огромной змеи, двигался по Эраульскому ущелью пестрый людской поток. На груди у каждого висел хранящий от пули талисман: «Сердце Христово со мной». Тысячи обутых в альпаргаты ног ступали почти бесшумно.

Над волнующейся толпой развевались знамена первого и – уже успевшего прославиться – второго наваррского батальона. На первом знамени под девизом «Бог, Отечество и Король», на фоне цветов национального флага, было вышито изображение Пречистой Девы Марии, а на другой стороне, по зеленому, – лик святого Иосифа. С пропыленного белого шелка второго знамени глядел, сияя на солнце, еще один лик Пречистой Девы, а с обратной стороны был вышит красный крест славного покровителя Испании и красными же буквами шла надпись: «Вперед за Сантьяго!». Глядя на нежный лик Богородицы и ее кротчайшего мужа, осенявшие со знамен воинственную толпу, Игнасио вспомнил череп с черного флага Санта Круса. И, невольно сравнив их, он подумал, что знамя священника-партизана – истиннее, уместнее, мужественнее. Все эти святые лики больше годились для парада, было в них что-то показное и театральное, что-то изнеженное. Тогда он вспомнил о том, как однажды Пачико сказал: лучше всего рассказ о военных подвигах папских зуавов, когда-то браво маршировавших по пышным римским бульварам под аплодисменты кардиналов, лучше всего звучал бы он, пожалуй, из уст какого-нибудь кротчайшего чувствительного священника, да еще и сопровождался бы красивыми гравированными картинками, способными до слез растрогать во время зимнего бдения нежное детское сердце. «Как непохожи, – говорил Пачико, – эти барчуки и наемники в опереточных костюмах на могучих бретонских шуанов[101] или на тех крестьян Вандеи, которые не побоялись противостоять великой Революции!»

101

Бретонские шуаны – крестьяне Бретани, ведшие вооруженную борьбу в 1792–1803 годах против революционных преобразований во Франции.