Седая весна

Фомка, едва родился сын, зачастил к Дарье. То сена корове привезет, то доски, то снег отгребет. А потом сидит на кухне у самогонщицы, говорит с Дарьей, глазами бабу буравит, пускает блаженные слюни. Пусть хоть на миг себя потешить, порадовать глаза и душу. Вот так-то и забылся, не глянул на время. Дарья выварку мыла. Фомка, подкравшись сзади, ухватил ее за задницу. В это время влетела Марфа. Никто не услышал, как она вошла на крыльцо.

Баба увидела все:

— Раскорячилась, курва! Подставилась мужику? Иль запамятовала, сука, что он семейный? — замахнулась на Дарью. Та мигом натянула выварку на голову Марфе и заорала на обоих так, что Фомка в угол забился.

Марфа, сбросив выварку, тут же выгребла мужа из угла. Сунув себе под мышку, шагнула к двери, бросив на ходу:

— Еще раз пригреешь мово геморроя, горя не оберешься — блядища! Я те покажу, как чужих мужиков отбивать! Ишь, потаскуха!

Фомку она несла подмышкой через весь двор и колотила нещадно. Потом сунула в трактор, стоявший у ворот, велела рулить домой. Там во дворе все горшки о его голову разбила. Метлой и ухватом колотила не щадя. Бранила грязно.

— Нет, Марфа! Уходи с дому! Не стану с тобой жить больше. Осрамила на всю улицу Не могу тебя видеть. Вертайся к своим — в деревню! Коль не уйдешь добром, выкину с милицией. За побои тебя в тюрьму посадят надолго. Сгинешь там. Так что убирайся по-доброму в свой свинарник! Откуда тебя мамка выковырнула, туда иди. И больше чтоб мои глаза не видели твоего рыла! — срывал, бросал на кучу вещи жены. Из рук не выпускал топор. — Уходи, лядащая! Не то все твои тряпки вместе с тобой изрублю в куски! — побагровел Фома. Марфа молча наблюдала за ним. — Убирайся! Кому велел? — Подошел к бабе и на ее глазах нарубил недавно купленный пуховый платок. Баба побелела. Кинулась к сыну, выхватила его из кроватки, сунула под топор:

— Руби!

Фомка отпрянул, выронил топор:

— Ты что? Очертенела? — Выскочил на крыльцо. Закурил, сев на ступеньку. Его трясло. Он никак не мог успокоиться. Мимо шли люди — его соседи, Мужик не мог поднять голову. Он проклинал тот день, когда мать привела в дом Марфу.

А жена смотрела на него из окна через занавеску, Она все прибрала, ждала, когда мужик успокоится, и вовсе не собиралась уходить. Все раскиданные вещи положила по местам и ничуть не сожалела о случившемся. Прервать истерику мужа она могла только так, заранее зная, что тот не поднимет руку на сына. А к Дарье теперь тоже ногой не ступит, побоится… Но надо выждать, пока остынет Фомка. Теперь его лучше не трогать.

Человек сидел на пороге с час, пока его руки перестали дрожать. Он глянул на окно своей кухни. Увидел в нем Марфу. Она позвала поесть, словно ничего не произошло между ними.

Фомка хмуро переступил порог дома. Ни слова не говоря, сел к столу. Молча вытащил из кармана деньги, заработанные за день. Положил их на стол, взялся за ложку. В эту ночь, решив проучить жену, спал на печке. Марфа ворочалась до утра.

С того дня она перестала следить за Фомкой, не бегала за ним по соседям и не позорила его.

Шло время. Росли в семье трое детей. Вот уж и младшая Фенька школу закончила. Фома за эти годы вовсе высох в щепку, заметно постарел. Но прыть к бабам в нем не погасла. Он завел в городе разбитную, веселую бабенку и время от времени заглядывал к ней. Она по-своему скрашивала его безрадостную жизнь. Она была моложе Фомы лет на десять. Маленькая, вертлявая, визгливая, даже меньше Фомки ростом. Но пила и курила за троих одна.

Ее звали Людой. Она работала контролером на рынке, жила в деревянной хибаре неподалеку от базара, и Фомка часто привозил ей дрова, уголь, торф. Она никогда не платила ему деньгами, считая своим хахалем. А кобелю кто платит? И мужик, завернув к ней иногда вечером, отходил у бабы душой и телом. Он приезжал к ней с вином и водкой. Заваливался, как к себе домой, открыв дверь коленом. Людка с порога кидалась к нему на шею, мусоля крашеными губами.

Фомке с нею было хорошо и просто. Ну и что с того, если в доме грязно? Из окон не видно дорогу, а на столе объедки и огрызки вчерашней попойки, а на койке — весь гардероб бабы валяется. В избенке не продохнуть от удушающих запахов селедки и лука. Зато никто не требует денег, не валит на голову бесконечные заботы, не ругает и ничего не просит. Здесь он получал все. Тут его любили и не грозили навешать тумаков, свернуть шею. Людка не заставляла даже разуваться.

Наскоро распив бутылку, они валились в постель. И были счастливы оба, что сумели украсть у серых будней маленькую, но дорогую звезду своего счастья.

Людка знала, что Фомка женат, имеет троих детей. Но она не собиралась отнимать его у семьи, а потому угрызениями совести не терзалась. Она была из тех баб, какие, потеряв любимого, утешались с первым подвернувшимся под руку и тут же забывали все прошлое.

Людка любила выпить. Именно потому в ее судьбе, как на плохой зебре, черных полос было куда больше, чем белых. Битая и клятая много раз, она быстро уступила Фомке. Не церемонилась с ним, зная по прежнему опыту, что женатые задерживаются ненадолго и имеют дурную привычку исчезать надолго, а то и навсегда.

У Людки до Фомки перебывало много всяких любовей. Как сама говорила — от милиционера до пенсионера познала всяких. Случалось, ей иногда везло, и она имела сразу двух хахалей. Но недолго. Они так или иначе сталкивались в ее избенке. Но почему-то никогда не дрались меж собой, били ее, одну вдвоем, и оба исчезали. Погоревав с денек-другой, заводила нового. Все ж женщина, какая ни на есть!

Фомка задержался у Людки дольше всех. Целых три зимы заглядывал к ней. Попривык к бабе. Она, сама того не зная, грела душу мужика, радовала непритязательностью, пониманием. Но…

Приметила Марфа на щеках мужа след ярко-красной помады.

— Клиентка чмокнула, что такого? — ответил насупясь. И перед тем как войти в дом, оглядывал себя в зеркало, убирал улики. Но жену не проведешь. Она давно поняла, что изменяет ей мужик. Охладел к ней в постели. Неделями один на печке спит, отговариваясь усталостью, простудой.

Марфа не верила. Но как выследишь, где поймаешь его? И решила сходить к Ульяне:

— Глянь, Улюшка! Есть у моего геморроя баба на стороне?

— Какое мне до вас дело? — ответила та.

— Пройдоха мой навовсе стыд потерял. Ночами домой вертается. Пожрет и на печку сигает от меня. В постель на аркане не затянешь. Уже не первый месяц так маюсь с им. Глянь! Подсоби! Ладно б я! На детей не глядит, гад ползучий! А те уже большими становятся, понимают все. Перед ними совестно.

Марфа, вернувшись домой, много раз прокрутила в памяти разговор с Ульяной. И злилась на бабку, и ругала, но поневоле соглашалась с нею. Скрипя сердце, вздумала переломить себя…

Вернувшийся поздним вечером Фомка глазам своим не поверил. На столе, помимо ужина, бутылка стоит.

Он уже выпил с Людкой. Но какой мужик откажется от рюмки, да еще после такого трудного дня?

Фомка покосился на Марфу. Та деньги не требует, не тянет руку. Улыбается. И человеку не по себе стало:

— Что за праздник? Кого чествуешь?

— Тебя! Завтра же суббота! В баньку сходим. Отдохнем. Не то вконец вымотался. Хочь на детву глянешь. Ить они тебя в лицо не успевают увидеть. Переоденься. Сколь можно в ентой замусоленной робе жить? — подала теплой воды, мыло.

Фомке зябко стало.

«С чего это баба так поменялась, что даже деньги не требует, отдохнуть предлагает сама? Может, проследила иль прослышала про Людку? Ну, тогда не теплой воды — кипятком ошпарила б! Но с чего же это Марфа шелком стелится? Где шило спрятала?» — с подозрением косился на жену.

Та вместе с ним к столу подсела. В глазах ни единой тучки:

— Устал, Фомушка? Тяжко тебе? Вконец измотался. А и я, глупая, все валю на тебя без жали. И ты молчишь…

— Слушай, Марфа, скажи, что стряслось? Беда ли какая? К чему готовишь? Не тяни! — взмолился мужик.

— А и ничего! Все как было! От мамки письмо пришло. Я тебе про него сказывала. У Хведи девчонка теперь есть. Так это покуда не жена. Проста жаль тебя и себя стало. Вовсе жизни не видя маемся. Вот и говорю тебе — пора отдохнуть. Об себе вспомнить.