Пасынки фортуны

Аслан стал самым известным в округе вором. Но милиция о нем не знала. Может, потому, что ни одного убийства не было на совести «малины» после того, как из нее ушел Шеф. Да и кенты берегли Дядю больше своих голов. Ни на одном допросе никто не проговорился о нем. Знали, на каждого из засыпавшихся Дядя откладывает из общего барыша долю, чтобы вор, отбыв свой срок, год-два ни в чем не нуждался.

Нет, воровская удача не кружила голову Дяде. Ведь как и прежде, ему так хотелось зажить по-былому. В своем доме, с женой и детьми. Но они не вернутся к нему. Это он знал. А «малина» — совсем не дурной сон. Из нее возврата к прошлому нет… Вон и Алим давно все понял. С ворами стал дружить. Эх, дурак! Зачем? Ведь ему, Аслану, скоро подыхать. Ноги-то совсем гнилушками стали. Долго ли с ними протянешь? Если обойдется, через год-два уезжать надо отсюда подальше. Отколоться, чтоб никто не нашел. А племянник — дурень, сам голову в петлю сует. Зачем? — уговаривал его Аслан, отговаривал, даже бил — не помогало. Вскоре, как ни препятствовал, Алим прочно укрепился в «малине».

Дядя не сразу заметил, что тот уже стоит на шухере. И даже кличку воровскую имеет — Свисток.

Пытался Аслан закрывать его в доме. Но Алим вылезал в окно. А однажды, ох и черным был тот сон… Вскочил Аслан весь в поту. Нет парня. Где он? Бегом к кентам. Никого нет. На дело пошли. Сами. Без Дяди. Догадался. Его не взяли, потому что пьяным был. Шло время. Вот и утро. Никто не возвращался. На душе холодно стало. Пришел домой. Алим на койке осиновым листом дрожит. Лицо белее стенки. От страха слова выговорить не может. Кое-как понял Аслан, что кенты засыпались. Всех взяли. Алиму только и удалось сбежать. Не приняли его всерьез милиционеры за малый возраст. Не поверили, что такой с ворами был. И он сбежал. А воров судили. Вскоре посыпалась «малина» Шефа. Новая. Почти всех кентов взяла милиция. И настали тяжелые времена.

Вот тогда-то в один из этих дней и заявился Шеф к Дяде. Предложил забыть прошлые недоразумения. Мол, они жить мешают. Давай объединимся. Будем вместе промышлять. Нам выжить надо. Продержаться, пока кенты вернутся. А там каждый снова станет хозяином в своей «малине».

Дядя раздумывал, а Шеф торопил. Он говорил, что в Ростове приглядел одно место, все обдумал. Можно тряхнуть. Куш должен быть хороший. Аслан согласился. Поехали в Ростов. Там их уже поджидал Дамочка. Замочили примирение и будущий успех. Дядя ничего не заметил. Выпил свою обычную дозу, чтоб в деле ноги не подвели. И пошел.

В магазине все нормально обошлось. Каждый взял столько, сколько унести мог. А Дядя вдруг осел у выхода из магазина. И… Словно провалился. Очнулся уже в милиции. Долго не мог понять, как он здесь оказался, что с ним случилось. Потом был суд. Над Асланом. И повезли его в зарешеченном вагоне. Долго, далеко. Потом — морем. На пароходе. До самого Сахалина. Здесь он лишь через три года узнал от кентов, что в тот день Шеф ему в водку снотворного кинул. А потом единственным ответчиком за кражу милиции оставил. С уликами. Спящего. За прежний позор перед «малиной» отплатил. А ворам объяснил просто: мол, Аслан по пьянке проговорился, что хочет в милицию с повинной пойти, коль без кентов остался. Дескать, не дадут ему большого срока, учитывая фронтовые заслуги и нездоровье. Вот и пришлось Дядю обезвредить, чтобы других не засыпал и прежде всего его, Шефа.

Сахалин… Здесь все заключенные, как и Аслан, корчевали тайгу, валили лес, строили дома. В зоне всякие мужики были. И работяги, и воры в

законе, и сявки. Каждый себе на уме. Подальше от начальства держались. Дядю они встретили настороженно. Вор так вор. Но почему один попался? Конечно, всякое бывает. И все ж, если была «малина», почему посылок нет? И они сидят? Ну, это уж слишком…

Как вору в законе, Аслану работать не полагалось. И в первые дни, соблюдая этот блатной закон, Дядя лежал на нарах, как и другие фартовые. Лежать, конечно, можно было бы и дольше, если б ноги не донимали. В новом сыром климате они и вовсе с ума сводили. И тогда кто-то позвал врача. Он осмотрел ноги Дяди, ощупал и сказал, что придется лечиться довольно серьезно. Так он попал в больницу.

Старый врач, осторожно нащупывая осколки, застрявшие в мышцах ног, в кости, качал головой и отвлекал внимание Аслана всякими разговорами:

— На фронте был? На передовой? — удивился врач, знавший, за что отбывает срок Дядя. И, подняв очки на лоб, спросил: — Выходит, ноги на войне повредил?

— Где ж еще? — ответил тот.

— Где? Тебе ль спрашивать? Я вон тоже от Курска до Эльбы дошел. С артиллеристами. Ранения были. Какие и теперь ни у кого сомнений не вызывают. Ни прошлого, ни сегодняшнего не стыжусь, — надрезал врач нарыв.

— Ладно! Праведник! Не агитируй. Такие же вот как ты, сознательные, из бригады меня вышибли. И не спросили, между прочим, чем я, фронтовик, детей и жену кормить буду! — вскипел Аслан.

Врач надавил на нарыв под самый корень. Он брызнул кровью и в сгустке этой боли вышел осколок. Немалый. Острый.

Дядя побелел. Стараясь сдержаться, прокусил губу. С ненавистью на врача глянул. Обругать хотел. А тот к самым глазам его осколок поднес.

— Смотри. Видишь? Вот твоя боль. Это я смогу убрать. Постепенно. Если потерпишь. А вот остальное — за тобой. Это труднее. Тут из сердца выдавливать, вырывать с мясом придется. Иначе много раз пожалею, что помогал тебе на ноги заново встать.

Аслан перевел дыхание. Разжал руки.

— Слушай, кент, режь, дави, делай что хочешь, только верни мне мои ноги. Коль сумеешь — век не забуду. Гнилые, они меня подвели. Выручай, артиллерия! Пехота не подведет, — чуть не прокусил Дядя язык от боли. А врач давил второй нарыв. Без анестезии, от которой Аслан наотрез отказался. Врач и не стал настаивать, зло его разобрало. Ведь за таких Асланов он своей головой не раз рисковал. Оперировал под бомбежками и обстрелами. Веря, что каждый в этой жизни нужнее, чем он, обычный хирург. Может, и этот… Может, и его. Может, за него погиб кто? А он… Привыкшие работать в экстремальных условиях руки хирурга уверенно извлекали осколки. Где не могли выдавить, тащили магнитом. Через кровь и нечеловеческое терпенье. Дядя обливался потом, бледнел, но ни разу не закричал. Лишь стонал сдавленно.

— Крепись, ночная пехота, — говорил врач. И, нащупав очередной осколок, подбирался к нему.

До вечера восемь вытащил. Были крупные и мелкие. Острые, тяжелые, они отнимали жизнь по капле. Вытягивая ее поминутно. А вот теперь, такие безобидные с виду, лежали они на столе хирурга. А тот мыл перчатки.

— На сегодня хватит с тебя, — сказал Аслану. Тот кивнул согласно. Ногу будто огнем жгло. Дядя хотел встать. Но врач прикрикнул:

— Куда? Лежать!

Вскоре, обработав раны йодом, смазал ногу пахучей мазью. Забинтовал. Говорил уже спокойнее:

— Еще в этой ноге осколки есть. Завтра продолжим. А на сегодня — отдых. Потом и другую ногу почищу. Может, сумеем обойтись без ампутации. Аслан соглашался, улыбаясь.

— Сегодня ночью спокойней немного будет. Старайся получше отдохнуть. Завтра трудный день предстоит, — сказал врач, уходя.

В ту ночь Дядя спал так, как давно не доводилось. А утром, едва открыл глаза, хирург уже натягивал перчатки.

— Готова пехота? — спросил он, смеясь.

— Готова, — усмехнулся Аслан. И, заметив на столе врача пинцеты, скальпель, щипцы и ножницы, невольно содрогнулся.

— Ложись, — приказал врач. И уже через минуту повторилось вчерашнее. Аслан то сжимался пружиной, то, используя короткие передышки, делал вдох. Перед глазами крутился потолок, чернели стены. То пожаром вспыхивало пламя. А хирург показывал все новые осколки. Сколько их? Еще пять вытащил. Все? Нет. «Так сколько же еще? Тащи скорее! Нет больше терпенья!..» — сохли губы, потел лоб, белело лицо.

Сколько еще? О! Это только одна нога? Боже! Возможно ли перенести такое на второй? И едва не потерял сознание.