Пасынки фортуны

— А почему ты проверяющего угрохал?

— Этот гад пушку не хотел подарить. Раздумывал долго. А мне ждать некогда. Уговаривать не умею. Ломанул по черепку и гуляй, Вася! Пушку взял и сквозняк дал. Кружил всюду.

— А чего к Чубчику враз не заявился?

— У тебя с колганом непорядок, ты придурок иль прикидываешься? Да ведь к Чубчику на прииск попасть не всяк может.

— А почему на прииск? Он же, как я слышал, в поселке живет. И его менты не пасут.

— Своя лягашка под боком! — прервал Баркас и продолжил: — Придти туда можно. Да остаться незамеченным нельзя. Враз засекут. А и смыться оттуда тяжко. Сам же Чубчик из дома ни на шаг. Один никуда нос не высовывает. А уж сколько сил положил, чтоб из хазы его вытащить, — проговорился Баркас.

— Отчего ж враз не на меня, на Геньку вышел? Чего не нарисовался к нам, когда в палатке оба канали?

— Он — фартовый. К тому же тебя замели в тот день, когда я вас приметил.

— А замели из-за тебя. Твое на меня повесили. Жмура проверяющего. Не тебя, меня сгребли! — вспомнил Огрызок. И вмиг решил, что ничем не обязан он Баркасу. Наоборот, тот ему — за передышку от погони.

— Два дня даю тебе. А дальше — срываемся. Долго тянуть не станем. Уложи Чубчика и валяй на все четыре. А нет — тебя не станет. Как и стопорилы. Некому будет помочь. И слинять не пофартит. Всюду достану, — пообещал, улыбаясь, Баркас.

Огрызок молчал. Он понимал, что сегодня нет у него сил постоять за себя. Но ведь именно из-за Баркаса перенес он кучу неприятностей. Оказался здесь и чуть не сдох из-за него.

Вспоминая пережитое, Кузьма чувствовал, как приливает к сердцу злоба, лютая, черная.

Да, Баркас помог. Но для чего? Чтоб вместо себя сунуть на верную смерть. Если он, Огрызок, убьет Чубчика, его приговорят к расстрелу, либо дадут такой срок, что о свободе и мечтать разучишься. Но главное, как убить? Ведь Чубчик одним пальцем его, Кузьму, размажет в карьере. Да и не сможет он на пахана поднять руку. А значит, Баркас все равно убьет его, Огрызка. Гость сидел у печки и, казалось, дремал. Кузьма осторожно встал, пошел к столу.

— Чего ты шаришь там, задрыга? — увидел в руке Кузьмы нож. И в один прыжок оказавшись рядом, вырвал его из рук Огрызка: — Балуешь?!

— Мяса хотел отрезать, — соврал Кузьма. Баркас вывернул куски мяса на стол.

— Хавай! А перо не тронь!

Кузьма едва сдерживался. И поневоле ловил себя на том, что прислушивается к звукам за стеной.

Несколько раз ему показалось, что кто-то стукнул в стену плечом. Но ни крика, ни голоса не донеслось.

Кузьма, наевшись досыта, улегся на топчане, решив обдумать, как поступить теперь со своим гостем. А тот, долго не раздумывая, нарубил еловых лап, набросал их на полу землянки толстым слоем, подкинул в печку побольше дров и улегся ближе к теплу. Вскоре его разморило. Расслабился Баркас, общенья захотел. И заговорил через губу, с ленцой:

— Вот ты, Огрызок, знаешь, отчего тебе не фартит? Оттого что дергаешься, нет надежных кентов. Приморился ты в «малине» Чубчика. А он — падла! Тебя из-за этого в закон не возьмут долго. Потому что пахан твой — ломанутый. А кто знает, какой фортель ты отколешь?

— Я сам не с каждым в дело пойду. Не пацан. Секу, с кем кентоваться. В зоне не опаскудился. На воле и подавно. А вот ты — фраернулся не раз. Закон фартовый нарушил. Законник не должен мокрить без нужды. А ты двоих ни за хрен угрохал. Особо Геньку! Пусть он и говно, но не тебе с ним разборку чинить. У него свой пахан был. Да и со мной — не по фартовому… Геньку ты угробил, а попутали меня. Значит, не я, а ты мне должник. И за то, что выкопал, ни хрена я тебе не должен.

— Чего? — послышался рев от печки. И Баркас, раскорячась, вскочил с пола: — Ты туг чего ботал? — надавил кулаком на грудь Кузьмы.

Огрызок хотел ответить злое, едкое. Но нестерпимая боль отняла всякое желание к разговору.

— Еще раз такое вякнешь, размажу по стене, как мандавошку! Доперло до тебя, козел? — тряхнул Кузьму так, что у того чуть зубы не выскочили: — Я тебе не дам скурвиться! Не мечтай! Вот мое слово выполни, дальше к кому хочешь хиляй. И без того не мечтай дышать.

— Мне б самому до утра не сдохнуть, — закашлялся Огрызок.

— О! Такие, как ты, долго небо коптят!

Кузьма в ту ночь долго слушал рассказы Баркаса о крутых удачных делах, дерзких «малинах», верных кентах.

Не скрыл гость, как горько пришлось ему в ходке. Рассказал, сколько терпел от охраны, оперативников, от пахана барака.

— Я влип в барак, где враз четыре пахана «малин» тянули ходки. Оно с одним не все кентуются, тут же и вовсе дело швах. Что ни день — разборки, трамбовки, никакого покоя. Опера из барака не выметаются, пасут паханов. Надоело мне с ними. Ну и наехал однажды под кайфом. Чифирнул малость. Ботал я, что не вижу паханов. Что они, как шмары, выкручиваются перед законниками, набивают себе цену. А сами говно! — хохотнул Баркас.

— Как же тебя дышать оставили? — удивился Огрызок.

— Сам не допер. Но отделали так, что враз поверил — настоящими файными паханами на воле были. С тех пор прежде, чем наехать на кого, думаю, останется ли целой моя шея?

Кузьма долго не решался спросить Баркаса о золоте. А тут осмелился.

— Где ж ты рыжуху держишь, какую у жмуров забрал?

— Тебе, падла, что за дело до нее? Чего это твоя жопа за чужой навар болит? Иль другой заботы нет? О колгане печалься! — ответил зло.

— Мне твой навар без понту. Это верняк. А спросил потому, что обидно, если б рыжуха вдурью пропала. Мы с Генькой в последний раз ее нашмонали много. Как никогда.

— Много нашли? Разве это много? Ты хоть раз ювелирки брал? Иль тебя в те дела кенты не прихватывали? Вот там рыжуха! С ней мороки нет! Готовая! А эту еще сплавить сумей! Чтоб в ментовку не загреметь! Нынче зубодеры ссут ее брать. Потому что их самих лягавые всякий день трясут. Да и ювелиры- разные попадаются. Вот был у нас один цыган. Долго с ним «малина» кентовалась. Сплавляли ему рыжуху целых восемь зим. Все как по маслу шло. Но… Попутали его мусора. Сгребли в ментовку вместе с табором. Тряхнули. Он и поплыл. До самой жопы раскололся. И всех нас заложил. Вместе с паханом. Теперь с цыганами дел не имеем. А вот паскуды

— ростовщики! Эти все хватают. Но… Промысловой рыжухи ссут. Предпочитают ювелирную. С ней, мол, без мороки. В кубышке сколь хошь лежит.

— Как будто на этих все заклинило! — усмехнулся Кузьма. И разговорился о прошлом, вспомнил свою «малину»: — Мои кенты с зубодерами дел не имели. Ростовщиков не уламывали и никогда не доверяли им. А рыжуха у них водилась всякая. И промысловая…

— Откуда? Не темни! В то время с промысла стянуть рыжуху не мог никто! Прииски и рудники файней тюряг охранялись. Чуть что — маслину в лоб, либо на куски! — не поверил Баркас.

— Старатели всегда были. И в те времена. И тоже хавать хотели, дышать файно любили. С ними и контачили фартовые. За навар. Оптом брали.

— А провозили как? — сомневался Баркас.

— По всякому.

— Не транди! Отсюда только самолет. А в порту всех насквозь проверят. Чуть где звякнет, вмиг за жопу! Конечно, возникали иные, кто думал глотать рыжуху. Но сколько ее в пузе провезешь? Пробовали морем. Но и там прямо на причале установили пищалки. И лягавые через них каждого прибывшего прогоняют. Говорят, Красавчик на том попух. Едино теперь с рыбаками скрываться надо. Но и те фраера. Раньше за башли брались хоть черта в ад доставить. Потом доперло до них, что к ним на керосинки не простые ваньки возникают, а те, кому средь фраеров не по кайфу на материк срываться. И стали заламывать… Да так, что фартовые им вламывали не раз. А те, едва к берегу прихиляли, высвечивали законников. И теперь нет ладу. Кто намыливается к рыбакам либо в мусорягу влетит, либо без навара останется, — говорил Баркас.

— Да, с рыбаками — файно! Они, где ботнешь, там и выкинут, не заходя

в порт. Но средь них тоже всякие… Хотя и этот путь — не последний. Есть шанс без них вырваться с Колымы, — сказал Кузьма.