Пасынки фортуны

Кузьма бросился на горло. Но Чубчик подоспел. Оторвал от Тараса, сказав злое:

— Этого мудака ни на шаг! Чтоб ни слова о нем, ни духу его не было! От дня сегодняшнего он для меня подохший!

— Зря так, Саш! Он, может, и говно, но в работе равных ему — мало.

— Не стоит психовать, бригадир! Кузьма душу отвел. Вломил Тараске. И хватит! Чего не бывает? Помирятся мужики. Зачем выгонять? Он хоть и сволочь, но мы его уже знаем. Нового возьмешь, может, в сто раз хуже будет.

— С Тараской мы не первый день. Он на работу злой, как волк. Другого из-под палки не заставишь, — вступились мужики.

— Да чего вы его уламываете? Я сам с ним работать не буду! Меня любая бригада с потрохами возьмет. Пусть попробует найти замену, — отдышался Тарас.

— Отваливай! Но врубись! В новой бригаде я трехну, за что тебя вышиб! И не только в бригаде! Пусть прииск знает, что ты за падла!

— Да кто поверит? Иль забыл, откуда ты? — усмехался Тарас криво.

— Далеко же вы зашли. Теперь и впрямь вместе не поладить, — сокрушенно качал головой Анисим.

…На следующий день Тарас не вышел на работу с бригадой Чубчика. Мужики отнеслись к этому по-разному. И, словно забыв о причине, обвинили в случившемся Кузьму.

— Все до него путем шло. Больше всех зарабатывали. Склок не было. Никто не уходил из бригады. Теперь же началось. На хрен он нужен, этот Кузьма. Вернуть бы Тараску. А новичка — на крышу. Пусть там вкалывает… На верхнем карьере.

Чубчик поначалу не прислушивался к этой болтовне. Обрывал предложенья о примирении с Тараской. И ни разу ни в чем не упрекнул Кузьму. Огрызок поневоле стал замечать, что бригада злится на Чубчика. Мужики уже чаще стали срываться на крик, открытую грубость.

Кузьма, понимая, что снова пришелся не ко двору, вздумал уйти из бригады. И вечером, дома, сказал об этом Чубчику.

— Сломался, схлюздился! Так я и знал. А не много ль чести уступать фраерам? Ты — зону перенес. Там тебя что — на руках носили? Иль все ладили меж собой? Думаешь, в другом месте Тараски не сыщутся? Тут — нас двое. Там — один будешь. Ни понять, ни вступиться некому станет. Куда прешь? Одумайся!

— Тебе из-за меня морока…

— Уладится. Успокоятся. Забудут, — отмахнулся Сашка. Огрызок уже совсем поверил в то, что время сгладит. Но…

Ушел Чубчик в контору. Сверить показатели решил. Всего на десяток минут отлучился. Огрызок и не заметил его ухода. Как и прежде, не разгибаясь, загружал транспортер. И вдруг услышал посторонний шум. Едва успел увидеть громадный пласт породы, валившийся на него. Огрызок так и не успел понять, что произошло. Пласт

земли, отвалившись складкой, рухнул на Кузьму, смешав воедино крик человека, шум и свист перегоревшего транспортера, голоса мужиков бригады, испугавшихся внезапного обвала.

Кузьма очнулся в белой палате. В окно заглядывало солнце и синий-синий край неба.

«Где это я?» — хотел повернуться, но не смог. В голове все звенело, будто в ней, как в пустой кубышке, каталась пара забытых маленьких самородков. Ни рукой, ни ногой — не пошевелить, даже жутко стало.

«Наверно, сдох! Совсем откинул копыта, коль себе не пахан. А тут и вовсе неплохо! Ни чертей, ни котлов, ни баб! Видать, за муки в жизни Бог пожалел. И определил, как надо было жить. Вот только почему мослы не двигаются? Как же я без них?» — испугался Кузьма и спросил тихо, робко: — Эй! Есть тут кто иль нет?

— Имеемся! Как же? Не один здесь канаешь, — услыхал в ответ сиплое.

— Оклемался? А мы уж думали, что концы отдашь скоро! — рассмеялось с другой стороны.

— Где я? — все еще сомневался Огрызок.

— В Магадане! В больнице! В костоправной палате приморился! Я уж тут три недели, а ты раньше был.

— Болтали, что в реанимации тебя месяц держали. Уж совсем хотели на покой списать. А ты дышать стал самостоятельно. Живуч, как сволочь! — похвалил сосед, хрипло смеясь.

— У меня руки, ноги — целы? — спросил Кузьма.

— Все на месте! Не сомневайся! Просто ты в гипсе весь. Покорежило тебя, весь в переломах, как кобель после драки. Где так ухайдокало?

— Не помню, кажется, под обвал угораздило…

— Ничего! Соберут по кускам, сошьют, заштопают и обратно выбросят в зону.

— В зону? За что?! — вырвался крик.

— А ты разве вольный? — удивился сосед.

— Конечно.

— Тогда и вовсе лафа! Может, инвалидом признают. Зэков в таком положении иногда домой отпускают. Чтоб сам себя кормил, как сможет. И не рассчитывал на пособие по увечью.

— Слушай, сосед, а ты с какого поселка? — спросил Кузьму. Тот сделал вид, что не расслышал.

«Как жить теперь? Сможет ли работать на прииске? А если нет — куда податься?» От всяких мыслей, переживаний разболелась голова. Кузьма понимал, что бригада Чубчика никогда не возьмет к себе его, ущербного мужика. Вспоминал, за что ценили они Тараса.

«Куда податься? В Оху? К сыну Силантия? Но и там убогие не нужны. Из «малины» и тем более выкинут. Сразу надо было туда линять, после зоны. А то остался, как говно в жопе! Ни взад, ни вперед». Огрызок вздохнул тяжело, устало.

«В карманники — ходули нужны резвые. В домушники— сила. Где это взять? В налетчики? Да куда там! Самого, попадись баба покрепше — сиськой задушит. Держать меня никто не станет. Нет обязанников. Любая «малина» мне откажет. А может, все ж попытаться? Ведь надо дышать, раз оклемался», — думал Огрызок.

Через неделю Кузьма уже мог поворачивать голову, видеть соседей по палате.

Поначалу он не раз жалел, что смерть снова отступила и, словно в насмешку, оставила его в живых. Но с каждым днем, чувствуя себя все

лучше, размышлял о будущем не столь мрачно, как поначалу. И услышал внезапное:

— Меня во второй раз ни за что в Воркуту кинули. Давали мы концерт для комиссии, которая наш участок трассы принимать приехала. Меня бугор заставил быть ведущим. Ну, вроде главного брехуна. Я и отмочил, как последний потрох, — рассказывал сосед по койке. Огрызок поневоле прислушался. — Вот так я вывалился на сцену, как хварья на именинах, и трехаю: «Мол, граждане зэки, сейчас перед вами, засранцами, выступит хор! И не какой-нибудь. А передовиков! Какие страну вперед к коммунизму толкают! А вы, падлы, все норовите ее взад оттянуть!» Ну, зэки в хохот. Понравилось. Комиссия молчит. Не удалось мне рассмешить ее, как бугор велел, — с досадой сопнул сосед и продолжил: — Я все свои мозги наизнанку вывернул. Ну, думаю, не подведи, не покрасней за отродье свое — моя Одесса! И объявил: «Песня про то, как кореш Буденный брал на гоп-стоп батьку Махно!» Уж не знаю, как оно там у них, но меня точно за жопу взяли! — жаловался сосед другому и говорил: — Меня падлюки охранники так оттрамбовали, что я забыл, кто кого на гоп-стоп взял! И больше советской Власти — ни на хрен не верю. За инкассатора мне червонец дали! А за Махно иль Буденного, какие меня в зенки не зырили, — четвертной отвалили! Так они не усекли, кому с них я моральный урон принес. С тех пор — завязал с политикой! Едва от ней живой остался! — сокрушался сосед.

— Дурак ты, мудозвон! На что в концерт попер, рыло твое неумытое! Да еще при комиссии! Я — совсем ни про что! Слова не сказал. Оторвал кусок от газеты. Задницу вытереть. И все! Тут меня и накрыли с поличным! На том клоке газеты Сталин был! За его оскверненье у меня не то что жопу, голову чуть не оторвали. А ведь слова не сказал! И враз в расход приговорили. Аблакат вступился. Не то б крышка! С тех пор прежде чем по тяжкой сяду, сто раз по сторонам огляжусь и газету проверю. Нет ли на ней того, кого моя задница не достойна?

Огрызок, отсидев в зоне много лет, слышал всякое. Но вот такое — впервые… Выходит, что на свете были люди, куда как несчастнее его. Совсем ни за что в ходке парились.

— Так вот теперь, когда на волю вышел, предложили на прииске работу. На драге. А я — уперся рогами. Не согласился. И вкалываю сам. Старателем. На отвалах. Что намою, то — мое. И видал я всех… Газеты ко мне не приходят годами. Да и на что? Пользы от них никакой. Одна морока. Летом — лопухом заменю. Зимой — старой газетой. Попользовался — закопал. Да поглубже. Чтоб не нашли. Чтоб по новой не упекли.