Страница 2 из 98
Проснулся оттого, что кто-то дергал его за плечо, настырно вытаскивая из сна.
— Ты чей будешь? — услышал Кузьма строгий голос. И боясь возврата в детдом, ответил торопливо:
— Сам свой. Ничейный.
— Сирота что ль? — спросили из темноты.
Кузьма молчал, сжавшись от страха. Понимал: сознайся, вернут в детдом.
— Чего молчишь, как усрался? Иль глухой?
— Слышу, — отозвался недовольно, приготовившись удрать через выбитое окно, если его решат вернуть в приют.
— Чего тут канаешь? Иль дома нет?
— Нету, — выдохнул мальчишка.
— Давно беспризорничаешь? Кузьма не ответил.
— Хамовку стянул сам? Иль выпросил? Ну, что молчишь? — терял терпение человек.
— Мое дело, — выдохнул Кузьма.
— Тогда вали отсюда, гнида мокрожопая! — потерял терпение говоривший. И хотел ухватить мальчишку за шиворот. Тот вывернулся. И ответил глухо:
— Некуда мне уходить. Да и нет у меня никого.
— Откуда-то ты взялся?
— Откуда сбежал, вертаться нельзя. Лучше сдохну, чем опять в детдом, — проговорился невзначай.
— Приютская дрань! Только этого и не хватало! Давно смылся оттуда?
— Вчера.
— Чего слинял? Тыздили что ли? Кузьма согласно сопнул носом.
— Слабак в яйцах, коль сдачи дать не мог.
— Их много. Я один. Никто б не сдюжил против кодлы. Да еще воспитательницы. И все на меня. Жрать не давали. Держали в подвале. Я терпел сколько мог.
— А чего не скентовался ни с кем?
— Не хочу…
— Как теперь дышать вздумал?
— Пока не знаю…
А уже наутро отвел Кузьму ночной собеседник в самый оголтелый район города, к развалинам, рядом с барахолкой. Там передал мальчишку лысому круглому мужику и сказал Кузьме, уходя:
— Жаль мне тебя стало. Вот и привел сюда. Живи. Старайся. Может, и получится из тебя понт…
С того дня у мальчишки жизнь круто изменилась. С утра до ночи вместе с тремя такими же, как сам, пацанами начал постигать воровскую науку. Она оказалась нелегкой. Его быстро обучили грамоте. За шесть месяцев бегло читал вслух. Считал в уме со скоростью молнии. С первого взгляда отличал
золото от прочих металлов. Ценный мех не путал с дешевкой и подделкой. Учился драться. Благо было с кем.
Пацанов натравливали друг на друга, как бойцовских петухов. Синяки и ссадины заживать не успевали. А лысый все подбадривал:
— А ну, Кузьма, звездани Геньке, чтоб по жопу раскололся! Дальше сам развалится!
Уставать было нельзя. За это лишали жратвы. Из пацанов растили воров сильных, выносливых. А потому готовили их тщательно. Учили, для начала, как беззвучно залезть в карман, сумочку, как шмыгнуть в форточку квартиры. Что стоит брать, а на что не надо обращать внимание. Где нужно искать деньги и ценности. Как с ходу вырвать сумочку, ридикюль. Как отличить пархатого от голожопого. Как и чем можно напугать баб и девок и воспользоваться страхом. Как надо прижимать и трясти фраеров. Пацанов учили в деле. За ошибки и оплошки получали они зуботычины не только от лысого…
Весь навар, который снимали они за день с горожан, забирала у них «малина», не оставляя даже на конфеты.
Кузьма рано научился курить, ругаться, отчаянно дрался и слыл способным учеником.
Мальчишек воры никогда не отпускали на промысел одних. Всегда к ним цепляли опеку из двоих взрослых воров, которые в случае шухера выручали пацанов, спасая от погони, расправы толпы, приводов в милицию. Кузьме, как и другим, настрого запрещалось грабить старух и стариков, отнимать у них харчи и деньги. А если кто-то, позарившись на легкую добычу или по забывчивости, все же делал это, отнятое немедленно, возвращалось владельцу, а пацану всыпалось так, что уже Ю
до гроба помнил, чем старики отличаются от прочих и почему их надо обходить.
— Ты, курвин сын, вбей в тыкву, что и тебя на свет баба произвела. Старые — все родители. Средь них и наши — забытые. Не добавляй к их слабости и одиночеству горе потери. Им никто не поможет, не даст кусок. Самим его заработать трудно. Сил нет. Не торопи их умирать. Они и так жизни не рады. Усеки! Этого греха Бог не прощает и наказывает за него. Но не только тебя, паскудного! А всех нас! — били воры пацанов.
— Другим можно? А нам — нет? Почему? — недоумевали мальчишки.
— Они не воры — шпана, вам не ровня. Шестерки при фартовых и те файнее. Потому, когда мусора трамбуют их и мокрят, честные воры не вступаются. Говно всегда не в чести!
Тумаки, пинки, подзатыльники сыпались на головы за каждую промашку. Но… Умели и хвалить, а потом начали давать пацанам их долю. В настоящие дела их не брали. Берегли, учили, готовили тщательно, просчитывая все возможные ошибки. Устраивали учебное ограбление в своей хазе, наблюдали,
— Эй, Огрызок! Ты что ж, падла, перчатки не натянул? Секи! Лягавые живо тебя «на пианино» поиграть заставят! И накрылся. Отпечатки — улика! — влипала затрещина.
— Почему «маскарад» не нацепил? Харю твою узнают, повиснут на хвосте! Всех кентов засветишь в хазе! — били в другой раз.
— Почему «духи» забыл? — получал пинка за то, что, линяя с дела, не брызнул в хазе нашатырный спирт, отбивающий все запахи.
— Одна ампула. Раздави ее и крышка! Ни лягавый, ни пес запах твой не учуют. Овчарки, бывало, не по следу, по вони кентов накрывали. Потому что те про «духи» забывали. И шли в ходки, на «дальняк».
Кузьма старался запомнить все. Воры его уважали больше других пацанов. И хотя дали за малый рост и худобу кликуху — Огрызок, не материли грязно, как других мальчишек.
Пацан был удачлив. Умел вытащить из кармана кошелек так, что хозяин ничего не успевал почувствовать. Знал назубок всех богатых людей города, кто где из них живет, знал в лицо не только их самих, детей, но даже собак, их клички и слабости всякие. И этими его знаниями не раз пользовались воры. Огрызок в свою очередь учился у них.
— Ты, сучий выкидыш, не фрайеров — мусоров пасись. Они, падлы, хуже зверей. Первейшие враги фартовых. Замокрить лягавого никогда не западло. И хотя «законники» не мокрушничают, загробить мусора — всегда в честь. Заруби это себе на шнобеле. Не жалей лягавых псов! — учили Кузьму воры и показывали, как надо драться, учили работать с «пером», метать его, точно и быстро наносить удары, от которых не спасут врачи, не заштопают.
— В дело бухим не хиляй. Это верняк. За наваром только по тверезой. Когда куш сорвал, потом хоть жопой жри водяру. Но в своей хазе. Где и стены, и кенты, и сявки помогут.
Кузьма запоминал все. Он на слух умел отличить звон хрусталя от звона бокалов из тончайшего стекла. Звон золотых монет от серебряных. Блеск чистого бриллианта от александрита, сапфира от топаза. Знал цену всему. В тринадцать лет Кузьма понимал не меньше любого фартового. А считались с ним потому, что не плакал от затрещин и не обижался. Не держал зла на ударившего. Старался запомнить, чтобы в другой раз не быть битым. Он не огрызался с ворами. Наказание переносил молча. Но… Однажды сорвался. Тот день мальчишка запомнил навсегда.
Повезло ему с самого утра. Тряхнул гостя, приехавшего из заграницы. Тот всю войну в полицаях был. А когда немцы отступать стали, бросил дом, семью и с фрицами сбежал в Германию. Правду сказать, люди на него не обижались. Никого он не убил, не продал. Но властей испугался. Осмелился объявиться лишь через пять лет подданным чужого государства. Даже фамилию сменил и имя. Но куда от своих денешься? Власти им не интересовались. А вот Кузьма спер у него тугой кошелек с валютой. Напомнил гостю, где он находится. Тот и не спохватился поначалу. А потом крик поднял на весь магазин. Кто-то в дверях стал, чтоб всех людей проверить. А Кузьма нырнул под прилавок и в открытые двери склада выскочил. Словно и не было его в магазине.
В тот день он впервые напился, как настоящий вор. Его навар оказался самым жирным, и воры усадили пацана рядом, поили щедро.
Кузьма, осмелев, выпил одним духом стакан водки. Сам от себя такого не ожидал. А вскоре, окосев, кипишить начал, задирать фартовых.