Обреченные

Горбатый уже в первую ночь проявил себя. И Варьку, не желавшую никак идти с ним в постель, загнал в нее кулаками.

Девка от такого обхожденья слезами всю ночь обливалась. Возненавидела мужика стойко, на всю жизнь. И никогда, до самой могилы, так и не простила ему той первой ночи, хамства и глумленья над ней. Она и сама не знала, что способна так жестоко ненавидеть и мстить человеку.

О! Если бы не венчание в церкви, не слово, данное перед Богом, Варька раздавила бы Федьку, как клопа, одним пальцем, без усилия. Но знала Писание, где говорится: «Жена да убоится мужа своего». Не Федьки, Бога боялась. И терпела молча все. И жила не любя. И рожала не радуясь. Моля об одном, чтоб не шибко затянулся ее век на земле. Варьку в замужестве ничто не радовало. Ее нелегкая в девичестве жизнь, лишь усложнилась, подчас бывала невыносимой. И если бы не дети, которых она рожала одного за другим — не вынесла бы баба всех мук и тягот, свалившихся на нее заледенелым сугробом.

Частые роды, трудная доля, быстро превратили красавицу-девку в изможденную. усталую бабу, разучившуюся улыбаться и радоваться. Сдержанная на слова еще по молодости, она стала совсем замкнутой молчуньей. И даже родня удивлялась ей, увидев, что не заплакала, не запричитала Варька, узнав об аресте Федьки и предстоящей ссылке.

Молча посадила детей в «воронок», влезла сама. Перекрестившись, села. И за всю дорогу не пожалела, не посочувствовала мужу, не поругала его. Она не потеплела к нему сердцем даже нарожав от него пятерых. Она видела его и не замечала. Она терпела побои, не зная и не видя от Федьки ничего другого. Считая, что иного просто не бывает. Любил ли он ее? Это Варьку не заботило.

Когда Горбатые приехали в Усолье, баба написала письмо отцу и братьям. А через месяц получила от них сразу три посылки. С салом, луком, чесноком, сушеными грибами и яблоками.

Вскоре и Федькина родня расщедрилась. Выслали одежду, обувь, ту что в доме осталась. Одеяла и простыни, даже подушки переслали. Писали Горбатым обо всех новостях в селе. Варька по многу раз читала эти письма вечерами перед керосиновой лампой. Федька просил. Любил послушать их, как добрую сказку.

Когда же Горбатые перезимовали первую зиму, Варька сама подбила мужа строить трехстен. На роликах, тросом, вместе с Федькой, поднимала бревна на сруб. Помогала ошкуривать, уложить, забить в пазы и закрепить насмерть всякое бревно. Проверяли отвесом угол. Вместе вставляли рамы, двери, настилали полы, выводили крышу.

Федька временами забывал, что строит он дом не с мужиком, а с женой, с женщиной, которая, что ни говори, по своей природе должна была быть слабее его.

Но если бы не Варька — не стоял бы трехстенок. Баба вложила в него все свои силы. И ни разу не пожаловалась на усталость. Когда нет уюта в душе, должен быть уют в доме. И Варька с Федькой старались изо всех сил. Если Федька делал завалинку, баба обмазывала дом. Мужик навесил ставни на окна, баба выбелила всю избу изнутри и снаружи. Выкопал Федька подвал, баба возле дома деревья посадила. Мужик обнес дом забором, жена сумела отхожку пристроить сзади дома. Да такую, что и Федька ахнул про себя. Федька окна обмазал, оклеил — жена чердак утеплила.

А на следующий год решил Горбатый в своем дворе колодец выкопать. Три недели ковырялся. Мерзлый грунт не поддавался. Жена помогала. И теперь у них, единственных в Усолье, была во дворе своя вода.

Им не хотели давать корову. За скупость хотели наказать. Но не таков был Шибздик. Он выкричал, выругал, истребовал, вырвал из горла. И, как многодетный, приволок домой за рога черно-пеструю телку. Точь в точь похожую на ту, из-за которой загремел в ссылку. Телушка оказалась смирной. И вскоре, благополучно отелившись, поила семью молоком досыта. Телку, выходив к осени, Горбатые отдали в другую семью, как и было оговорено.

Федька в Усолье ни с кем не мог сдружиться. Не больше недели терпели его люди, а потом крепко, наглухо, закрывали перед ним дверь, давая понять, что дальнейшие его приходы сюда не просто нежелательны, а и опасны для него.

Когда же Шибздик не захотел этого понять и все же пришел к Гусеву в дом, Шаман молча развернул мужика за плечи, открыл перед ним дверь и чтобы облегчить обратный путь, дал хорошего пинка под задницу. Федьке повезло, что он воткнулся носом в пузатый сугроб, не успевший заледенеть. С тех пор он не ходил ни к кому. Сделался, как сам говорил, домоседом.

В Усолье Горбатый работал на пилораме. И если сначала над ним посмеивались старики (мол, куда этот недомерок приперся?), то потом поумолкли.

Приглядевшись и немного освоившись, Федька смастерил тележку- подъемник для бревен. И теперь старики не надрывались, как недавно. Бревна на распил подавались и подвозились без проблем. Станок для сушки, обработки досок, электрорубанок — все это своими руками смастерил Горбатый.

Даже для спила сучков и ошкуривания бревен придумал машинку, которую называл парикмахером.

— И откуда в этом огрызке столько хитрости берется? Ведь в грамоте — ни в зуб ногой, а в технике — лучше инженера соображает, — говорили Гусеву старики.

Федька сам провел в Усолье из поселка свет. И первым включил его, согрев малой толикой серую жизнь ссыльных.

Его ругал Волков за самовольство и грабеж госресурсов энергии, грозился посадить его за это, но Федька в ответ завопил так, что Михаил Иванович, забыв зачем приехал, срочно убрался в поселок. А вдогонку ему неслась такая брань, что заткнутые уши председателя поссовета горели флажками. Он не рад был тому, что задел Горбатого. И Федька показал Волкову, на что он способен. Горбатый отвел душу.

В другой раз, полазав по помойкам Октябрьского, привез в Усолье кучу железок и, сгрузив их в своем сарае, долго с ними ковырялся. А вскоре принес на пилораму первую бензопилу. Ею все Усолье пользовалось. Дрова пилили, да и на строительстве домов она стала незаменимой помощницей. Федька вскоре собрал еще одну пилу. Но не отдал в общее пользование. У себя дома оставил.

Мечталось Горбатому еще с детства стать шофером, чтоб самому водить грузовик. Но неграмотного, его и слушать не стали. Собрать же машину самому было не под силу. Да и деталей не имелось. А мечта, несмотря на возраст, жила в мужике, не давала покоя ни днем, ни ночью.

Федька теперь мог часами сидеть молча рядом с мужиками. Что-то обдумывать. Его не трогали. Знали, опасно. Крику не оберешься. К тому ж, мысль, задумку новую, спугнуть не хотели. А Горбатый и впрямь, через несколько дней собрал приемник. И теперь ходил гордо подняв голову.

Варвара работала, как и все бабы. Ничем не выделялась. Делала то, что делали все. Никаким делом не пренебрегала, не увиливала, не отказывалась.

Здесь в Усолье, когда уже был пристроен трехстенок, Варька, вроде ровнее стала. Уже не ревела по ночам, зажав рот подушкой. Свыклась.

Когда же в сарае корова появилась, баба и вовсе ожила. И хотя смеяться еще не стала, меньше хмурилась, реже сетовала на судьбу.

У Варьки с детства не было подруг. На них у нее всегда времени не хватало. В Усолье и тем более не до того. Каждая минута на счету. Без дела не сидела никогда. На что Федька мужик и тот не выдерживал иногда:

— Будет тебе колготиться! Угомонись. Снуешь, как муха на глазах. Присядь. Переведи дух. Себя хоть побереги…

Варвара отмахивалась. Некогда сидеть. С пятерыми детьми об отдыхе не вспомнишь.

Вставала Варька в пять утра. Сразу шла к корове. Потом печку топила. Готовила завтрак. Кормила детей и мужа, шла на работу. Ложилась спать почти в полночь.

Федька, здесь в Усолье, даже жалеть Варьку стал. Ни сна ни отдыха не видит баба. Одно лишь — работа, заботы, и все без конца, и все до упаду. А где она — радость? Где счастье человеческое? Может его и вовсе не бывает у людей? Или придумка бездельников? Ну где я эту радость видел в жизни? Да никогда! У Варьки на такие мысли времени не было.

Не стал Федька драться, колотить ее и детей, бросил пить, друзьями не обзавелся. Не из дома, в дом тащит. Всякую копейку бережет. Разве это не просвет, разве не радость? — светлела лицом баба.