Макарыч

Жак морду спрятал. Понял: Макарыч от безделья снова хаял его на все лады.

— Иди сюды, шельма лысай! Иди, давай про жисть посудачим!

Пес выползал, ложился у печки. И, вздыхая по-человечьи, — про жисть разговоры были нелегкие, — смотрел на хозяина.

— На, штоб веселей, — давал ему лесник кость, и пес смаковал ее. — Ты жа по осени зайцов брал, лис загонял. Ноне негодным сделалси. Наружу без тулупа нос не кажешь. Путно ли ето? Я по младости в такой жа мороз без портков по снегу сигал. — Жак, ухмыляясь, грыз кость. — А ныне чево?

Пес положил морду на лапы. Смотрел на хозяина. Слушал внимательно. Макарычу того и надо. Марья спала, спокойно похрапывая на печке. А у лесника — ни в одном глазу! Благо Жак есть, с ним хоть ночь напролет говори. Слушать не устанет. И Макарыч отводил с ним душу, откровенничал:

— Вот ты ба ишо чево просказывать наловчился. Мы б и вовсе зажили дружно. А то чево? Вылуписси, а сам ни звуку. Верно сказываю ай нет? Хочь ба про городское Колькино житье поведал ба. Дак нет. Молчишь, ровно брехалки нету. Да и брех я твой не разумею.

Жак закрыл глаза, задышал часто, обиженно.

— Не реви, дурень. Я пошутковал.

— Отец, ты с кем это?

— С псиной.

— О Господи! Нашел утеху. Я уж думала, что сам с собой приловчился говорить.

— Ишо нет.

— Вздремнул ба.

— Не хотца.

— Ну, смотри.

— Я вот Жака хочу с собой на обход сговорить взавтре. А ен башкой крутить. Не согласнай. С избы уходить не хотить.

— А тебе чево там?

— Пора ужо. Да и капканы проверю. На лис поставил. Можа, пофартит.

— Снова в сельсовет повезешь сдавать?

— Куды скажуть. Покудова об том рано судачить.

Каждый отъезд мужа все больше пугал Марью. Она боялась оставаться одна. С каждым днем ей становилось все хуже. Она не решалась сознаться в том Макарычу. Но иногда в его отсутствие ей становилось совсем плохо, и тогда она давала волю слезам и жалобам.

При Макарыче было легче. А вот теперь он снова собирался в тайгу. Марья знала: муж уходит надолго. Чувствовала это. И ныло бабье сердце. Только бы дожить до его прихода. А там, глядишь, полетает.

Знала Марья: случись что с нею, нелегко придется мужику. Один ведь останется, совсем один. Необогретый, неухоженный. Да и привык он к ней. Любил по-своему. Это чувствовала. Но болезнь… Куда от нее денешься?

А Макарыч уходил. Вон он уже едва виден. Тянется за ним лыжный след. Побежать бы. Остановить. Упросить вернуться. Да разве догонишь, когда в ногах сил нет? Да и не упросишь. С пути мужа еще никто не ворачивал.

Марья оперлась на стол. Присесть хотела. Но что это? Нет, нет! Только не это. Ведь ей так надо жить! За что же? Она еще очень нужна Макарычу, а может, и Кольке? Да и радости ей почти не привелось видеть, добро познать. Ей рано, рано!

Женщина сжала кулаки, схватилась за стол. Хотела удержаться. Ну, хоть совсем немного, а там пройдет. Все будет хорошо. Но пол уплывал из- под ног, руки слабели и нет в них силы.

— Отец, слышишь, отец, худо мне, — шептали губы Марьи.

Но ответа нет, лишь злая поземка шелестела по крыльцу. Лизала его собачьим шершавым языком.

Скреблась в окно убогой нищенкой. Да испуганный Жак вылез из-под лавки. Повел носом. Завыл на всю избу. Заплакал, кинулся к Марье, лизал ее руки, лицо. Потом в дверь бросился, кусал ручку, не скоро та поддалась. Но пес тут же рванулся в тайгу за хозяином. Он бежал по лыжне, а из глотки вместо лая визг рвался. Да глазам было жарко, как летом в городе.

Макарыч успел уйти далеко. Но пес, забыв о холоде, перепрыгивал коряги, не обращая внимания на спугнутых зайцев, куропаток. Торопился. Когда ему становилось невмоготу, пес останавливался, глотал снег жадно, часто. И снова бежал.

Макарыч удивился и обрадовался, увидев его.

— Батюшки! Насмелилси?

Но Жак заскулил, повернул морду назад, умолял Макарыча вернуться домой.

— Ну, пошли со мной, коль нагнал. Ну, шельмец, ну порадовал, — не понял лесник, он хотел было идти дальше, но Жак загородил ему дорогу. Залаял на хозяина зло, осуждающе. — Чево ты?

Но пес не пускал.

— Ай сбесилси?

Собака крутилась на месте, а потом, ухватив лесника за штаны, к дому потянула.

— Бес те, каналья, в бок, — оттолкнул собаку Макарыч.

Его удивляло поведение Жака, но понять лесник никак не мог, что с тем случилось. Почему, догнав, идти с ним не хотел. Даже дорогу загораживал. За штаны держал, рычал. О Марье почему-то не вспомнил. Не вспомнил, что Жак никогда даже с ним не любил выходить на обход. Один и тем более.

А пес лаял, словно пытался что-то сказать. Очень важное. Но никак не мог. И злился на себя за непонятливость хозяина.

Макарыч бранился, но Жак не хотел его понимать. Тогда лесник попробовал оттолкнуть пса. Но тот увернулся, ухватил за штанину покрепче.

— Сгинь, сатана!

— Р-р-р…

— Отыдь! Пришибу!

И тогда пес отошел в сторону. Повернул морду туда, откуда начался лыжный след. И завыл…

— Ты што? Спятил?

Но Жак продолжал выть.

— Чево, как по покойнику?

Пес уходил, задрав морду, воя надрывно.

И только тогда, испугавшись его голоса, лесник повернул назад. Заторопился к зимовью. Но, опережая его, обрадованный тем, что его поняли, впереди хозяина бежал пес. Рыжая спина Жака мелькала огненной точкой. Лесник еле поспевал за ним.

Вскоре они приблизились к избе. Макарыч, завидев открытую дверь, испугался. Едва сняв лыжи, вбежал в зимовье.

— Марья!

Женщина лежала на полу.

— Марьюшка!

Но та молчала.

Лесник тихо подошел к ней.

— Мать… — и понял все.

Лицо женщины пожелтело. Она уже остывала. Руки, сжатые в кулаки, словно пытались удержать тепло. Но оно ушло из нее вместе с жизнью.

— Марья! Как жа так, голубушка, зачем ты ушла от мине? Чем прогневил?

И впервые жена ему ничего не ответила. Не смогла рассказать, как болело сердце. Как могла перенести любую боль, но эту не пересилила. Как, режущая, она сломала ее сразу, не дав в последний раз глянуть на мужа, дожить до его возвращения. Не сказала, как трудно было расставаться с жизнью без дыхания. А ведь недоставало самой малости — глотка воздуха. Его так много было вокруг! Но не для нее. Внутри уже все занемело, не слушалось. Простилось с жизнью. В глазах потемнело. И непонятно было, где умирает она: в избе, где прожила столько лет, или в ночной тайге, так и оставшейся чужою. Лишь жгучая грусть о Макары- че не проходила. Ее не могла заглушить никакая боль. Она силилась вспомнить слова мужа о сиротстве среди людей. Но не успела.

Макарыч не мог сейчас ни о чем думать. Все мысли в голове перепутались. Он сидел возле мертвой Марьи, и ему не верилось в ее смерть. Он подставлял зеркало к ее губам. Пытался услышать хоть слабый стук сердца. Иногда ему казалось, что он слышит его. И тогда он принимался тормошить жену. Пытался разжать ей зубы, чтоб влить лекарство. А потом понял — стучит его собственное испуганное сердце.

— Мать! На што мине единым покинула? Как я без тибе? Жисть-то давно опаскудела. Возьми с собой, — просил лесник.

Губы Макарыча застыли в крике. Он мог перенести многое. Но почему смерть разлучила их? Почему забрала ее раньше? Макарыч взял в руки голову жены. Ох, как она тяжела! Много, знать, забот унесла с собой. Много дум. Плотно сжаты губы. Смерть тяжкой была. Да и брови сдвинуты. Будто осерчала на кого перед кончиной.

— Марьюшка, радость моя последняя! Невенчанная зорька моя. Покинула! Разе знамо было, што видел впослед тибе? Ить и не ведал об том. Думал, все по добру будет, как всегда, а оно вона… Ты-то, касатка, не пожалилась. Хочь верно чуяла. Умолчала. И я-то! Эх! На што мине ноне морока? С тобой жисть была. А без тибе?

Лицо жены смерть сделала строже, печальнее. Не обезобразила. Лишь подчеркнула тенью каждую морщину. Сказав о пережитом, прожитом. И поставила точку.

Лесник опустил голову жены. На руки ему коса упала. Обвила ее тяжелым кольцом.