Макарыч

— Постой, дед, — остановил Потапов и спросил: — Это ты кого в виду имеешь? На кого намекнул?

— А хто у вас за старшова?

— Я, положим.

— Ты слыхал, што рыба с головы гниеть?

— Слыхал.

— Вот теперь и положи, али ишо, как захошь.

— Слушай!

— А я не то воду пить, но и видать тя не жалаю.

Макарыч сразу поехал домой, забыв, зачем приехал в село. Рассказать Кольке долго не решался. Исподволь спрашивал об отце. Мальчишка отвечал неохотно.

— Я-то ему каждое утро сапоги чистил. Кирзовые. До лакового блеска тер. А он мне конфет ни разу не принес. Говорил, что не заработал. Сам же каждый день пьяный приходил. Да ругался на нас.

Макарыч недовольно кряхтел, слушая такое.

Колька… К нему старик привыкал недолго. Изучал его привычки, характер. Вкладывал ему в душу то, что было дорого самому. И часто говорил:

— Люди-то они разные, как деревья в тайге. Подойдешь к одному, оно что ядреный мужик. И плечи втроем не объять. Маковкой дом Божий подпираит. Стукни его кулаком, оно и хохотнет листьями. Сурьезное, крепкое. За земь, жизнюшку свою, прочно уцепилось. А случаетца, рядом с таким хиляк приживется. Ен и спереду, и сзаду горбатай. Чихни около во весь дух, распадетца в прах. И ни души в ем, ни тела. Тлен единай. Вот и пораскинь мозгой, отчево эдакое. Одному, знать, што ни пошли судьбина, все стерпить. Другой от малова ветра, што дите, плачетца. Смальства, видать, в ем нутро ослабелое сидело. Такой ни то за сибе постоять, травинку от ветра не укроить.

Колька любил слушать Макарыча. Любил его спокойный хрипловатый голос. Его глаза. Он часто смотрел в них и тогда казалось, что они похожи на две проруби в студеной речке. Синие-синие, они умели смеяться так, что даже слезы наворачивались на них. Будто что изнутри разогрелось. А случалось, сядет Макарыч перед открытой дверцей печки. Гудят дрова. Пламя заглядывает в самую душу. А старик ничего не видит. Глаза… Они живут по-своему. И видел Колька, что Макарыч сейчас далеко от него, от зимовья. Его глаза бывали похожи на те, какие мальчишке приходилось видеть у зверей, пойманных в петлю. Они кричали. Они были одиноки и слабы.

В такое время Колька не трогал Макарыча, давал ему возможность побыть один на один с собой. И тогда в доме становилось тихо так, что было слышно, как скулит на непогоду больной порог избы.

«Сказать аль умолчать Кольке про отца?» — думал Макарыч. Он боялся, что тот сбежит из зимовья. Уйдет к отцу. Как-никак — родная кровь. А не скажи — не легче. Вдруг сам прослышит. Отряд знают в деревне. Да и в школу мальца вот-вот отдавать. Макарыч и сам не знал, как сорвалось непрошенное:

— Слышь, Коль, а, кажись, отец-то твой в наших местах объявился. Вместях с отрядом. Проводника ишшуть.

Макарыч не сразу посмотрел на мальчишку. Оглянулся: тот сидел, подтянув коленки к подбородку, закрыв лицо руками. Плечи, спина вздрагивали. Словно от холода.

Макарычу стало неловко и больно.

— Ты охолонь, а там сам реши. Тибе лучче знать, как надо. Коли сустренутца хошь — в село свезу. Поглянешь.

— Не хочешь, чтоб я тут был? Так и скажи, что мешаю. Я всем всегда мешал, кроме мамки.

Колька встал, начал одеваться.

— Ты куды навострилси?

— Пока не знаю.

Но Колька продолжал одеваться. Макарыч подскочил к нему, как перышко, закинул на лежанку:

— Ишь, бестия, черт непутный! Горшок на макушку перерос, а уж и харахтер показывает. Я те уйду, дьяволенок!

— А чего гнал? — хныкал из-под тулупа Колька.

— Цыть! На што ба привозил? Ить всю землю с тобой прожал. Думаешь, мине охота тибе отдавать тому анчихристу?

Колька давился молчанием.

— Я сам с тибе геолуха изделаю. Не то што он будишь. От ево народ отворачиваетца, што от прокаженново. Нихто в проводники не идеть. К тебе пойдуть. Ты жа Касюгин. А мине, почитай, половина Сахалина за руку держала. Коли возьмешь, сам стану у тибе за проводника.

Мальчишка все еще потихоньку всхлипывал. Как мог, душил недавний страх.

А наутро их разбудил громкий стук в дверь.

— Каво его к нам Бог послал? — конфузливо подтягивая исподние, удивлялся Макарыч. Сунув босые ноги в обрезанные валенки, тяжело шагнул к двери. Колька прислушивался.

— Тибе чево тут надобно? — услышал он голос Макарыча.

— Услышал кое-что, пришел, — ответил кто-то.

— Я тибе не звал.

— Подождите, поговорить надо.

Колька спрятался под тулуп, сжался в комок, крепко зажмурил глаза. Даже задышал вполсилы, когда к столу протопали чьи-то шаги.

— Может, уговорю в проводники? — спросил вошедший. Макарыч засопел зло. Колько приот

крыл тулуп и чуть не вскрикнул. Отец. Он отвык от его голоса. Забывать стал.

— Один живешь. Чего к нам не пойти? Заработок хороший. Харчи готовые. Одному плохо. Тут на людях жить станешь. Слышал, ты хорошим проводником был, места знаешь.

— Ране жил один. Типерь нет. Сын есть. Привез. Об ем надо печьца. А и единой душой жил ба — к тибе не сшел.

— Почему?

—

Я

— Думал — столкуемся.

— Толковать мине с тобой не об чем.

Колька видел, как отец встал. Натянул на самый лоб пипку. По знакомому, как и тогда, завязал на затылке. Да так и вышел из избы, непривычно громко хлопнув дверью.

Колька думал — его отыскали. Вспомнили. Ждал, может, спросят о нем. А может… позовут.

Мальчишка не плакал. Не кинулся к окну. Он молча прощался с детством.

— Чево поутих, пострел? Напужалси? В портки напузырил? Давай, вылазь! Поедим, чево Бог послал, — окликнул Макарыч. И, спохватившись, пошел закрыть дверь, где отругал медвежат: — Пошто всякое дерьмо в дом пускаети? Аль зазря ен к вам спиной стоял? Забыли, на што тут приставлены, бестии лохматые?

Медвежата ничего не поняли. Они улыбались хозяину. Лениво по-мужичьи почесывались, словно оправдывались за оплошку.

Прошло пять лет. Колька собирался ехать домой на летние каникулы. А тут в школе

объявили,

— Ну и што?

— Мне петь надо, так учительница сказала.

— Веди к ей, я враз пропою, аж слухать заморитца. Я к вам, барышня, — обратился Макарыч к Колькиной учительнице.

Та удивленно разглядывала старика.

— На што мому пацану голову засорять? Пред кем ен горло драть должен? Ен мужик, а не клован. И я не дозволю пустым баловать.

— Зачем же так? Коля хорошо поет. Вот останьтесь и послушайте. У нас все мальчики и девочки в концерте участвуют.

— Ты, едрить тя в лапоть, подраскинь мозгой, как мы с им в ночь поедим? Ить путь не близкий.

— У меня заночуете. А завтра…

— Эх! Да што с. тобой долго толковать? Уломала, — махнул рукой Макарыч.

Он с нетерпением ждал появления на сцене Кольки. Тот вышел неожиданно. И тут же Макарыч углядел в клубе Потапова. Но вскоре забыл о нем.

Выхожу один

я

на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит…

Макарыч и сам не знал, почему вдруг вот так внезапно брызнули из глаз слезы.

«Колька, Колька, зачем разбередил душу, зачем напомнил?» И Макарыч, сморкаясь в полу рубахи, благо в зале темно, выдавился из клуба. А в коридоре его нагнало:

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего, жалею ли о чем?

Лесник отошел в сторонку. Присел на траву. Закурил. На душе свербило, будто кто из шалости сыпанул туда жгучего перца добрую пригоршню. И не спросил, не подумал, как дышать-то теперь? Сквозь горячий туман видел Макарыч, как луна, смешной желтый цыпленок, почему-то плачет. То ли с устатку, то ли со старости блажь нашла.

Макарыч долго сидел, задумавшись. Вдруг нaсторожился, прислушался.

— Парнишка тот на моего похож чем-то. Сам не знаю, но таким же вот должен быть. Сбежал куда- то. Не усмотрел я тогда.

— Откуда твой тут окажется? — говорил второй голос.