Макарыч

—

А вот перцовку не сдолеют. Даже казенную.

—

Куды им?

—

Пошто так-то?

—

Рябина, она чисто бабья ягода. А перцовка — в ей ягод нет. Потому не к каждой утробе угодна. Да и делаитца с чево? Спирт и перец. Опять жа мужики. Вот и помысли. Ты-то што боле всяково любишь?

—

Перцовку.

—

А я спирт гольнай. От те и задумка. Почему так-то? Мине все чистое. Без примесев. Добро — как по нутру. Голова не шумить от таво. Хочь и перцовку не откажусь. Особливо при хворобе. Деручая она, што девка занозистая.

—

Ноне мужики в селе боле вино нор

о

вят

пить.

Сказывают, што спирт на здоровье вреднай.

—

Эх, трепачи. Нутро им бабы да жадность спортили. На што добро лают?

—

То не жадность.

—

А че?

—

С хронту оне.

—

Нехай злое на хмель не плетут.

—

Сказывают, контузии не велят им пить ево.

—

Дак опять жа, нутро виноватое!

—

Не по своей же воле стряслось.

—

Ну и што? Спирт при чем?

—

То ты зазря на них.

—

Нет. Видывал я, как и не хронтовики вино ноне хлешшут. На крепкое не годны стали. То мужикам самим над тем помозговать пора.

—

А и не стоит. Не гож и не надо. Нам от таво не худо, — налил Акимыч перцовки.

—

Тож верно. Всякому своя утеха, — подсел к столу Макарыч.

—

За што? — подняв кружку, спросил Акимыч.

—

За мужиков, тех, што званье свое на слабое не разменяли. В каво мозги ни черта, ни спирта не убоятца, — он выпил, подморгнул покрасневшему Акимычу.

—

Эх, пошло. Вроде младость возвернулась.

—

С кой стороны? — хохотнул Макарыч.

—

Со всех. Хочь в пляс ударьси.

—

А ты и врежь. Не томи натуру.

—

Куда мне?

—

Чево?

—

Не вводи в грех. И так единожды бес попутал. Сраму на всю округу было. По сей опомниться не могу, — конфузливо заерзал Акимыч.

—

Ништяк. Че там с тобой приключилось-то?

—

Ехал я в сельпо. Ну и порешил завернуть к

одним. Коня оставил на корм. Сам дале. Глядь — во дворе детва скачит друг через дружку. Да не по- людски. Ноги заплетаются. Я и загляделся, как они томшатся. Самому похотелось. Ну и сиганул я. Ну, а борода опрежь меня. Ну и вертанулся вверх дыбками. Мальцы со смеху чуть не померли. Козлом кликать зачали. Иду, а они орут, бесята: «Дед, иди сигать с нами!» Бабы и по ионе на меня пальцем

тычут. Скалются. Я и сам не знаю, кой бес меня попутал. Осрамился на старости. Худше и не выдумать.

Макарыч бороду жевал, чтоб со смеху не свалиться.

—

Ты вдругорядь-то бороду за пазуху прячь. Мало ли какая прыть ишо на тибе наскочить. Да порты потуже вяжи. Ить могло и худче быть.

—

Куды уж тут… Паскудней быть не могет, — махнул рукой Акимыч.

—

Не тушуйси. Тож в тибе мужичье вскипело.

—

На то малодшие находились. Я-то ровно опупел, — сокрушался Акимыч.

—

Со мной тож не легше было. — сознался

Макарыч. — Помыслил я как-то в селе поужинать у одних перед дорогой. Кишки горячим побаловать. Зашел. Хозяина, как на грех, дома не оказалось. Я было в обрат попятился. Ну и с хозяином-то столкнись. Тот на карачках вползал. Мине узрел. Враз тверезым стал. Стал на мослы и к топору — шасть. Кобелем лаит. Я ево и поприжал малость. Образумить пытался. Куды там. Ну и я из сибе вскипел. Говорю, мол, твою Машку собаки оббрехивать перестали. Тут она взвилась. Што сдеялось! Еле вырвали, баба-то по-дурному блажит.

Мужик ее колотит. В обчем, наелси я от пуза. С той поры зарекси я в людях вечерить.

—

То и к лучшему. Чужая ложка завсегда

горло

дерет. Своя, хочь какая, все в рот пропихнет, — поддакнул Акимыч.

В окно зимовья робко проглянул неумытый рассвет. Акимыч вышел из избы подышать свежестью. Макарыч готовился в дорогу. Заложил теле

гу

; положил коню овса, напоил его.

—

Может, меня возьмешь с собой? —

попросила внезапно Марья.

—

Тибе на што маятца?

—

Давненько в селе не была.

—

Радоватца тому надо. Меду там нет. А путь, сама ведаишь, не близкай.

—

И ладно. Выдюжу.

—

Пошто взъегозилась, каво не видывала?

—

Хочу с тобой, отец.

—

Ладно, сбирайси. Да живо.

—

Я так и поеду. Куды сбираться? Чай, не

девка, чего красоваться?

—

Не артачься. Сбирайси путем.

—

Зачем так-то?

—

При мужике живешь. Не срами.

Марья, закрасневшись рябиново, в избу пошла. Там долго в сундуке копалась. Доставала нажитое. Примеряла перед конопатым зеркалом. Вытащила подаренный Макарычем платок, который еще не носила. Долго смотрела на него. Потом отложила в сторону.

Увидев ее, собранную в дорогу, Макарыч даже опешил. Он не узнал свою жену.

—

Марьюшка, дак ты у мине самая красуля!

Вона ты какая. Впервой эдакой увидел!

—

Поди, в гробу лишь и поймешь, какая она у тебя была. Живое мы не ценим. Мудрые сказывают, что смертные завсегда так-то. Есть — убил бы. Нет — купил бы.

—

Смерть не кликай, Акимыч. Я свое не

отлюбил. Вишь, жена у мине — писаная красавица.

Марья смутилась. Заторопилась к столу.

Ели наскоро. Обжигались. Авдотья даже смолчала, когда мужики выпили. И вскоре две повозки с грохотом выехали на дорогу.

Прикорнув на плече мужа, досматривала потревоженный сон Марья. Макарыч заботливо укутал ее тулупом. Сдерживал коня, чтоб не разбудить жену.

Акимыч тоже не торопился. О

н

удобно лег в телеге. Вполголоса переговаривался с Авдотьей. Ее не переборол сон. И старуха, внимательно поглядывая по сторонам, подталкивала лесника.

—

Ты ба поживее погонял. Можа, седни в свое село поспеим.

—

Нынче не поспеим — взавтре там будем.

—

Чую, от Мити весточка есть.

—

Есть — так есть.

—

Погони скорей.

—

Помереть поспеем. И Митьку узришь ишо. Не поспешай. Што суждено, то сбудется. Все от Бога. Не схочет он — не обхитришь судьбу.

—

Скорей ба домой.

—

Ты сии. Не егози в телеге-то.

—

Чево бранисси?

—

Не докучай.

—

Слухай, Акимыч, занедужил ты ай што?

—

Не бери худое в голову.

—

Поспрашать тибя хочу.

—

Об чем?

—

Про Митьку. — Ну?

—

Коли скоро вернетца с хронту, как быть тогда?

—

Кому?

—

Мине.

—

Сама порешишь. Обмозгуй заведомо.

—

Баба я, могу глупостев сотворить.

—

Нехай к нам Митька идет. При тебе жить станет. Лесовать научится.

—

Схочит ли?

—

То мне неведомо.

—

Головушка моя горькая, непокойная! И вертатца к той змее нет моей волюшки, — заголосила Авдотья.

—

Тебя не гонят.

—

Сыночка свово куды дену?

—

Не малец. Мужик, чай, мы ему не помеха.

—

Можа, заедим? Внучат наведаим.

—

Так бы и сказывала.

—

Про Митю спросим.

—

Заедим, што с тобой сделаишь? Успокоенная, Авдотья вскоре уснула. А дорога

пошла все накатистей, говорливей.

Макарыч иногда оглядывался. И, убедившись, что Акимыч не отстал, ехал дальше.

В селе они расстались. Макарыч к сельсовету свернул. Помог выбраться из телеги Марье.

—

Пошли. Поди, вконец измерзлась?

—

Не-ет, отец, — выстукивала та зубами.

—

Погоди-ко. Дай я тибе от сена отряхну. Марья, заслышав это, обняла мужа за шею:

—

Вона какой ты!

—

Ладно, ладно, а то и пововсе мине разлюбишь. Сиволапова. Разе те такой нужон? Ты ж што рябина, а я, прости Господи, пень гнилой.