Макарыч

—

Моя Марья в этом толк ведаить. Враз сготовить все, как надобно. Не сумлевайси!

—

Давно уж не парился. Кости поизвелись. Тепла просют.

—

Сугреим, — подморгнул Макарыч.

Вскоре они отправились в обратный путь. Макарыч шел впереди, тяжело подминая жухлую, будто гнилую мочалку, траву. Следом за ним семенил Акимыч. И впервые им эта дорога показалась дольше прожитого. Хотя о том никто из них не обмолвился и словом. С каждым шагом на душу камень ложился. Спроси, вряд ли кто знал — отчего это? Скорее, промолчали бы оба.

Не хотелось Макарычу отпускать Акимыча. Но чуял — больше не удержать. Уедет. А когда теперь увидятся? Одному Господу известно.

Леснику все тоскливее становилось в одиночестве. Все тяжелее давались обходы участка. С годами порой тоску настойкой, табаком глушил. Помогало не всегда и не надолго. Задумавшись, мог часами сидеть. Бывало, хотел порвать с тайгой. Но она, рок ли крепко привязали его к участку, к избе. И не было ему отсюда пути, как мертвому с погоста.

Над судьбою своею не часто задумывался. Не хотел спрашивать себя — счастлив он или нет. Теперь ему было все равно. Хотелось леснику одного, чтоб был рядом с ним тот, кто понимал бы его. Во всем. Марья? Но тайге она так и осталась чужая. И хотя, а это он знал, умом не обделена, все же баба — она и есть баба. А с нею о чем толк, хотя и трудно ей с ним пришлось. Много перетерпела, перемучилась. Радости хотела, как каждая баба. А радость эта — звезда далекая. Ночью горит, днем нет ее: ни следа, ни памяти.

Знал Макарыч — немного-то Марье и нужно было. Вон платок когда купил, так и теперь помнит. Слово доброе сказал — как рябина на радости закраснеется. И на годы убережет его в памяти.

Вот только не часто баловал он ее радостями. Скупился. Будто на будущее про запас берег. Да просчитался. Годы прошли. Марья в хорошее разучилась верить. На будущее — что ей пообещаешь? В нем могила да холод. Хотя бы не болеть перед кончиной.

Акимыч же смотрел в спину Макарыча и старался идти след в след. Сапоги впереди идущего лесника порыжели от времени. Выкручивали мелкие сучья, ветки. Но шли твердо.

«Когда-то и я эдак-то хаживал. Собаки за мной не поспевали. Ни один зверь сбежать, перехитрить не мог. Сколько силушки имел, всю куда-то размотал. Ноне ноги — словно у старого пса трусятся. Оказия с ними. А что дальше со мной станет? Скоро совсем на них встать не смогу. Как тогда буду? Ведь никому не нужон…»

—

Поубавь чуток. Ай запамятовал, што не

единай идешь-то?

—

Изморилси?

—

Есть малость.

Макарыч остановился.

—

Давай шабашить.

Акимыч обрадовался. До зимовья оставалось немного. Но, видно, старик не хотел торопиться.

Макарыч присел на пень. Окорячил его.

Лесники курили молча. Над головами их кружила опадающая листва. Разноцветная, как воспоминания, она ложилась им на головы, плечи, у ног стелилась. Прикрывая землю, отгоняя неприятные мысли от седых голов.

—

Сказывала мать: ровно в листопад я

родился.

Дружнай он был в ту годину. Дед-то предсказал, что мудрым я стану. А мудрость — она што?

Mo

я 

же вся в дурь вылезла. Судьбина за меня смудрствовала, — вздохнул Акимыч.

—

А я по весне объявился, так соседки

болтали.

Моя мать с сараю мине в подоле тащила. Будто телка али свиненка. Сказывали, блажил я во весь свет. Аж в дому перепужались. Предсказал прохожий дед матери, што расти стану буйным, норовистым. Ровно конь дикой. И сладу нихто не сыщет. Ночи темные любить стану, утехи жаркие. Хмельное почитать буду. И во хмелю жить. Но беспутно, шало, што река по половодью. В той к лету тож — ни сил, ни детвы не остаетца…

—

Недалече мы друг от дружки ушли. Хотя и предсказано разно. Но ты, поди-ко, весну шибко уважаешь?

—

Не-е. По мине дак нет ничево милей лета и зимы. Я горячее люблю и холодное. Штоб враз за сердце. Лето, оно мине — как баба, идешь — середка млеит. Ветер и тот девкой к губам льнет. Облапит, шарит по тибе, голубит. Зима и таво ядреней. Ровно полюбовница. С ей сторожко надоть. Уложить под сугроб. Рукой белой, метельной обымет, грудью наляжит, но тепло ее, што цвет борца. Могилой дохнет. Зато в пути жгеть. Лезить, шшиплить повсюду. Заигрывает, стерва. Морозом поит заместо спирта. Рожу в румяна измажет целовамши. За то и по душе мине она. Весна, она што? Вода теплеитца чуть, што из-под Орла моча. Все склизкое, мокрое, грязное. Всякой твари по весне лишь забот прибавляитца. Кажна мошка в енту пору слезы горючии льет: от работы, от забот. То баба аль мужик худыи достались. Жратвы нет досыта. Все суетятца. Не по мине она.

—

А осень чем забидела?

—

Ну ее! Она — што баба хворая. Все с виду

в

ей имеитца, а все без проку. То в гниль упало, то сырость поела. Да ты поглянь — вот она. Вся обдерганная, ровно от своры кобелей сбегла. Срам единай. Все мужнины рубцы наружу выставила. Всю голь. Не-е, не по сердцу эдакое. Я подогретое, как остылое, завсегда не терпел. Нехай печенку жгеть, зато знамо — мое первое. По мне так век той весны да осени не будь.

—

То ты зря.

—

Кому што. Кому попадья, а кому и попова дочка, — прищурился Макарыч.

—

Нет то поповское чадо с летом сравнится?

—

О-о, ишо как! В их, бесовках, весь жар и хмель упрятан.

—

В благочестии растут-то?

—

В чем?

—

В Божьим почитании.

—

Хто те натрепалси? Оне, стервы, одним

глазом на лик Божий, другим на срам мужичий. И в голове их не молитвы, а блуд единай.

—

Видал ты эдакое?

—

Не только видывал…

Греховодник ты, ей-Богу.

—

На то мужиком рожжен.

—

Как в Бога веришь-то?

—

Ен тута ни при чем. Люд весь грешнай.

Господь сам про то ведаит. Не мене мово. А верю в ево, потому как знаю: так надо!

—

Божьих чад про што хулишь?

—

Не Божье оне, человековы. Усек? Грешное

от

грешнова происходить. Про то всем знамо.

—

Так ты все на свете охаешь.

—

Не мели пустое. Зазря никаво не забидел,

поднялся Макарыч.

Акимыч нехотя поплелся следом за ним.

Но вот Макарыч остановился. Присел на корточки перед муравейником. Тревожно охнул:

—

Зима ноне рано лягеть. Вона мураши свой дом заделали пошти.

Акимыч поглядел, как мелкие букашки уже залепили свой муравейник глиной с хвоей. Утеплили его со всех сторон. Во главе со старейшиной обход делали. Он работу принимал. Кой-где останавливался. Лапами махал. Ругался.

—

Што барин!

—

Не глумись. Старой младость жисти поучает.

Макарыч осерчал не на муравья. В эту осень он мало что успел. По примете узнал, что скоро снег ляжет.

—

Думал, Колька с науки придеть, подможить.

—

С них подмоги, што с козла молока. Не допросися.

—

Господь с им.

—

Хочь бы сами жить путево смогли.

—

Как получитца. С мине теперя ни

советчика,

ни поводыря не исделаишь. Дотянуть ба, покуда ен втору науку одолеит.

—

Поглянешь ишо, как он в ней мозги изгадит, — обрубил Акимыч, — я до таво дожить не хочу.

В зимовье они пришли засветло. Марья у печки возилась. Авдотья в избе прибирала. Скоблила лавку.

—

Заждались али поминки справили? —

подошел Макарыч к жене.

—

Ох, отец, долго как ты блукал. Акимыча,

поди, совсем поизвел, нас истревожил. Тут без тебя

день годом тянется. Полон дом вестей всяких. А вас нет и нет. Как сгинули. Авдотья плачется. Негоже так. Хоть не про меня, про них подумай. Ить совсем старые они.

—

У Авдотьи внутрях мокроты поболе, чем у неба дождя.

—

Бездушнай ты, Макарыч. Ить Колька уже два письма прислал. Покуда вы блукали, — отозвалась Авдотья.