Макарыч

—

Отчево ты сердитая на землю? — спросил Макарыч.

—

Долгий про это сказ. Но коль хочешь —

слушай. Жила на земле девчонка малая. Неказистая, нескладная. Как птенец облезлый. И все-то гнушались ею. Никто не любил. Разве только подзатыльниками балованная была. Да бранью черной, обидной. При матери хоть как-то да жила. Когда та сошла в могилу, девчонке и вовсе невмоготу. Отец с дому согнал. В люди за безобразность не взяли. Пошла она как-то в другое село. А одежка — сито. Так и замерзла, что курчонок в снегу. Покинув землю, людям мстить стала. Никого не щадила. Поначалу, забирая их с собой в могилу, не спрашивала, кто он да что. Плохой или добрый. Люди ее пугались. И чем больше боялись, тем злей становилась девчонка. Но годы шли. И выросла она. Как-то в мертвый родник заглянула. Себя не узнала. На земле первой красавицей слыла бы. А кому тут, под покрывалом, ее лицо видно? И горько ей стало. Решила еще беспощадней быть. Так-то и по

пала на деревенскую свадьбу. Из сеней на молодых смотрела. Жених ей приглянулся. А тот, знай, свою суженую целует. Сняла девчонка покрывало и к столу шагнула. Жених глянул на нее и обмер. Про невесту забыл. Рванулся к этой. Смотрел неотрывно. Люди его стыдили. Гостью незваную старуха из избы гнала. Вышла она, а жених за ней. «Кто ты, чья будешь?» — спрашивал. В ноги ей падал. Умолял не уходить. А девке-то его жаль. Куда такого молодого губить? Подошла к нему и сказала: «Ко мне ты еще придешь. Не торопись. Свидимся. Ведь я — смерть твоя». Парень тот просил забрать с собою его. И тогда впервой та девчонка сама сбежала. Больно люб ей тот парень стал. Вот и ныне не беру без разбору. Все боюсь того парня пропустить. Пусть поживет.

—

Других не жалко?

—

Души у меня нет. Всех жалеть не умею.

Парень тот пусть за мое недожитое поживет. Подольше.

—

Разе все ево худче?

—

По мне он — единственный.

Макарыч посмотрел на нее внимательно. Женщина улыбнулась, положила теплую руку на лоб и сказала:

—

А жизнь в тебе крепко сидит. Ну да ладно, майся… — встав, она собралась уйти.

—

Погоди! А долго ли мине отпустишь?

—

Приду, когда позовешь, — ответила она и растаяла в стене.

Макарыч даже теперь вздрогнул. Будто кто, играясь, швырнул ему за шиворот пригоршню снега. Колкого, холодного. И тот, не тая, по спине прошуршал. И жутко стало.

Утром чуть свет в зимовье направился. Поспешал. Ровно сзади его кто-то

кнутом

подгонял. Ноги саженьи отмахивали. Спина про ломоту забыла.

К вечеру придя к избе, вздохнул. Почувствовал, как у

с

тал. Марья, отперев дверь, кинулась к мужу:

—

Пришел, шатун мой! Слава тебе, Господи!

Наутро он сказал ей о задумке уехать в город к

Кольке. Перебраться туда насовсем. Чтоб всем вместе быть. Рядом.

—

Нешто так можно? Ведь в тайгу сгонят из науки скоро. Куда мы после денемся? Разве за ним угонишься?

—

Може, при нас оставят. Коли вместях будем…

—

Опомнись, отец! Кто оставит? Он ведь на бродягу ученый. На тайгу! Что в городе делать станет?

—

Ох, бабы! То тайгу лает почем зря. То покидать ее страшитца. Как попять-то тнбе саму?

—

Да уж Бог с ним, отец! Пообвыклась я тут. Куда на старости с насиженного срываться? В городе нынче голодно. Ождем, пока Колька навовсе остановится, тогда и подумаем. Коли что — переберемся. Не весь же век в тайге блукать будет.

—

Однако к ему надоть наведатца.

—

Как же ты? Он в городе! Разве сыщешь? Поди, люду там, как в муравейнике.

—

Язык-то на што? Сыщу!

—

Пошто один собираешься?

—

Ты тут будь. При избе. Я там скоро. Порасспрошаю и в обрат.

Через пару дней Макарыч приехал в Оху. Кольку нашел быстро. Тот глазам не поверил.

—

Отец! Ты?

—

Не черт жа с рогами! Аль не признал?

—

Вот здорово!

—

То тибе ведомо. Решил поглянуть, как ты

тут

по науке живешь.

—

Как добрался? Давно из дома?

—

Два дня. А вез мине, етот, анчихрист-планер.

От змей! Как загудел, все печенки вынул! Башку и типерь

ломит с шуму.

Думал, не доберусь живьем. Ен, гад, то на один бок встанить, то на другой. То трисетца, што малярийнай. Знать, Бог ево, нечиставо, по макухе бил.

—

Ладно, хорошо, что приехал.

—

Не знал, што далеко так забрался. Неспривычно мине тут. Город чужой, неведомай. Да и отвык я в тайге от люду.

—

Как дома-то?

—

А-а-а-а, сам ведаишь. Все так жа. Да и сам

не

так давно уехал. Я ить к те с разговором.

—

С каким? — насторожился Колька.

—

Ты не боись. Поспрашать надумал, оставят тя при нас, коли мы с Марьей сюды переберемси? Надоело мине одному. Глядишь, куды приткнусь. Работать стану. Так втрех и жили б, а?

Колька задумался.

—

Помехой не станим. Не пужайси. На кусок нам я заработаю, — продолжил Макарыч.

—

Да не о том ты! Вся беда в том,

что меня

в

городе не оставят.

—

Почем знаишь?

—

Тут у многих городских старики живут. А

ребят всех в тайгу отправили. Меня и тем более пошлют. Я не здешний. Да у нас с таким не считаются. Геологу что в городе делать?

—

Да, — незадачливо почесал затылок лесник: — Знать, Марья была права. Наперед тибе такое сказывала. И откуда выведала, каналья? Ну да што нонче… Поди, покажь мине, иде тут похарчитца можно. Гляжу, ты на столе заместо хлеба книжки держишь. А ими сыт не станишь. Пошли в харчевню. Али как их тут у вас зовут? На полное брюхо все веселей. Глядишь, в голову разумное придет. Не зря ж я сюды приперси.

Они вышли на улицу. Сновали по ней мальчишки в промасленных робах.

—

Такие махонький, а работають, — удивлялся Макарыч.

—

На железной дороге, — сказал Колька.

И, подтверждая его слова, рядом по рельсам пошел паровоз.

—

Эй! Погоди! — закричал, замахал руками машинисту лесник и, подбежав, попросил: — Слухай, черт немазанай! Тутукни! Уж сколь годов паровозново голосу не слыхал. На вот, возьми червонец. И гуд

н

и! Слышь?

Машинист отстранил десятку. Нажал на сигнал. Звонкое ржание гудка перекрыло голоса и шум города. Макарыч, щурясь, поглаживал бороду, улыбался.

— У-у-у-у,

— взвизгнул паровоз.

—

Да иди жа ты! Стал, что стенка перед козлом. Мослы отчекрыжу, — заругался машинист.

—

Пошли, отец, — позвал Колька.

Макарычу вспомнилось, как во сие на каторге

слышал он гудок паровозный. Будто увозил его на материк. Но это Дарья, бокастая тачка, волокла его в карьер…

—

Эх. жисть! Што хвост собачий. Облезла. Обвисла, книзу потянулась, к земле, — грустно проговорил лесник, переступая рельсы.

В столовой было шумно. Пахло щами. Макарыч крутнулся на месте. Поглядел на большой хвост очереди. Потянул Кольку за рукав.

—

Айда в обрат! Там я привез кой-чего. Марья

передала тибе. Тут не надоть. Покуда дождесси, охота пропадеть. А у мине и так кишки, ровно колокола на пасху гудять. Да и едово казенное моя утроба не почитаить.

Они вернулись в общежитие. Макарыч пошел умыться. Колька вытаскивал из его рюкзака свертки, банки. Как вдруг услышал шум, — из-за двери доносилось возмущенное:

—

Холера те, ослу, в бок! Индюк шшипанай! Хто таких в свет пущаить, идолов окаянных? Ишь, как животину острамил!

Колька вышел.

Макарыч стоял перед парнем. У ног того вертелась постриженная подо льва махонькая собачонка. Только на голове и кончике хвоста безжалостные ножницы оставили коротенькие жидкие волосенки. Собачонка жалась к ногам хозяина, прята

л

ась от холода. Скулила.

—

Какое кому дело? Моя собака, что хочу, то

и

делаю с ней, — огрызнулся было парень.