Макарыч

—

Куда они девались?

—

Откуда не возвертаютца. Нам доложитца не поспели.

—

Как же вы уцелели?

—

Верно, смертушке на потеху, — грустно отшутился лесник.

Зойка задумчиво смотрела на подернутые седым пеплом остывающие угли. Они еще живы, кроваво-красные точки освещают топку, и кажется, что в ней тоже запеклась кровь.

Марья сидела рядом, шила чулки из собачьих шкур.

—

Мать-то для тебя мастерить. Штоб ноги берегла наперед, — сказал Макарыч.

—

А зачем собаку убил?

—

Шалая была. Зверье забижала.

—

Хорошую надо завести. Овчарку

—

Господь с тобой. Только не етих. Духу

ихнег

о

терпеть не могу. Воротит.

—

Почему?

—

Насмотрелси на их. Навек запомнил.

—

Расскажи, Макарыч..

—

Не потрафил я старшому конвоя. Не делил табакерку. Хоть долго ен про то просил. Вот и удумал за то поизголятца. В ту пору у одной суки

шш

енки объявились. Видать, черед им пришел на под накидыватца. Поначалу их науськивали на привязанных. Я ж

е

веревку порвал. Тоды мине по и лечи в яму зарыли. А к макухе мясо привязали,

с

уку ету с ее оравой на мине и выпустили. Глянул я — ну, думаю, тут и погибель моя. Овчарка ета скачить, пасть клыкастая внутрях черная. Бока

вп

али. Видать, нарошно голодом до етова морили, штоб мине вместях с мясом слопала. Собаке лишь раз стоить человечины отведать — не отучишь опосля. Тут жа шшенков куча. Подскочила сука к мине, хвать за мясо. И жреть. А я думаю: што коль ни весь кусок вырвала? Так ить на наших глазах сколь люду порвали. Тут чую — обнюхивает макуху. А старшой уськаить: «Куси, мол, ево, стерву». Та, знать, молодуха была. Небитая отошла. Поворотилась к мине задом, нужду тяжкую справила и ходу вместях с выводком. На утро видел — битые бока зализывала. А в вечеру двоих задрала. В глотки вцеплялась. Мине повезло, што необученную выпустили. Для острастки. Сказывали в камере, будто я на полвека сдал. Роднова волосу не осталось. С той годины овчарок не терплю! Все морды их в человечьей кровушке видютца.

—

Но в тайге без собаки плохо. Хоть дворнягу бы…

—

Провались она пропадом. Сами с рукавицу,

а

харчатца за кабана. Навару с их, што шерсти с курки. Брех единай. А горластых не терплю. На што мине в дом барбоску! Блох разводить. Вот была тут единая, Мэри. Сука такая. От то да-а-а! Отродясь таких не видывал. Харя — аж ведмедь от ей на попятки удирал. А хваткая! Ужо за порты уцепит — вместях с исподним сдереть. Так оказия приключилась. Померла. Иде я ишо такую сышшу? Порода в ей сидела не нашенская, загранишная, без хвоста и носу. И воровитая. И сибе, и мине харчила. Все сподтишка. В село приедем, глядь — колбасу волокеть. Какая-то баба проворонила. Помню, в проводниках тоды был, начальник на мине глянул косо. Мол, самим жрать нече, а тут псина. Мэри и углядела. Как кинетца на ево. Наземь свалила и матом собачьим эдак в самую морду ево гавчит. Не тонко, а густо, по-мужичьи. Тот начальник потом перед ей на карачках пробовал ходить, как с бабой заигрывал. Да Мэри знала породу, на всякое барахло не глядела. Сибе блюла. Жалко шшенка не оставила. То-то ба утешила.

—

Я знаю, где такую достать.

—

От ба утешила.

—

Поправлюсь, принесу. Только щенка.

—

Конешно, шшенка. Нехай смальству

единова

хозяина ведаит.

Макарыч успокоенно ложился спать. Да вдруг среди ночи вскочил в поту. По избе заметался. Стал трубку искать. Курил быстро.

—

Что с тобой, отец? — проснулась Марья.

—

Ништо. Ты спи.

—

Рано. С чего вскочил?

—

Охолону малость. Сон дурной, Кольке худо. Пьяным привиделси, веселый. К мине битца лез.

—

Не к добру.

—

То-то и я так мерекаю. На душе свербить

шт

ой-то.

Макарыч в исподнем вышел на крыльцо глотнуть воздуха. Остыть от внезапной тревоги. Вернулся не скоро. А чуть вздремнул — шаги на крыльце услышал. Вскочил. Сна — будто не было. В избу вошел Колька.

—

Што, сынок? Навовси?

—

Ага.

—

По што?

—

Потапов прилетел! Говорит, война началась.

—

Иде?

—

Немцы на нас напали.

—

Ерманец такой. Слыхивал.

—

Рассказывает Потапов, будто работы сворачивать станут. Потому что воевать надо.

—

Вона как… Верно, тибе намекал?

—

Всем. Ну да мне в техникум скоро.

—

Тибе не признал, значитца?

—

Что ты, будто о незнакомом, осведомился.

—

Зазорно?

—

Смотря кому. Ребята просили остаться, но я ушел.

—

Про девку-то спрашивал?

—

Как же.

—

Ну и што?

—

Разозлился. Говорит, в больницу надо. Зачем, дескать, к знахарям водить. Ребят ругал. Велел забрать ее. Наверное, за нею скоро придут.

—

Хрен ему в зубы. Слаба ишо. Не пушшу. Да

и

кости перешибу, ежели хто сунетца. Нехристи окая

н

ные. Загробили девку и выходить не дають. Выкусят они у мине вот ето, — Макарыч сложил черную фигу и покрутил у себя под носом.

—

Я и сама не пойду к ним больше, —

внезапно

вмешалась Зойка. Подойдя к столу, она стукнула худым мальчуковским кулаком. — Хватит с меня.

—

Пора ужо тибе одуматца. На че те тайга?

—

Да не в ней дело. Учиться поеду поступать. В Колькин техникум.

—

Верно, Зоя, — обрадовался парень такому обороту.

—

Опомнился, спросил! А проведать никто не пришел. Да, может, меня и на свете нет! Нужна здоровая. Больна — забыли. В больницу, вишь, надо было! Нужна там кому. Доктор тот на меня мужиком смотрел. Ему не до моих болячек. И эти хороши. Сплавили и ладно. Теперь знахарем называют. Да Потапов давно мне по ночам про любовь шепчет. Все лысину свою беретом закрывает. Годы убавляет. Будто не знаю ничего о нем. Не пойду к ним. Сыта я их тайгой!

—

Охолонь, Зоя, охолонь. Хошь и решилась ба

не выпушшу. Я настырнай. А што надумала, то по правди вовсе неплохо. Времечко тибе и об завтрем помыслить.

До первых петухов, как влюбленные, просидели Колька и Зойка. Вышел Макарыч послушать, как они воркуют, да чуть по-нехорошему не обозвал. Про какие-то синусы друг дружку пытают. Поначалу думал, что нонешние так объясняются. Оказалось, тут любовью и не пахло. На всякий случай к Марье пошел разузнать. Та спросонку ничего не могла понять.

—

Синусы? Чего это?

—

Може, эдак ноне друг дружку называют? — допытывался Макарыч.

—

Не рехнулся ли ты, отец?

—

Рехнесси с ими. Я-то помышлял, как ба дом им наладить. Вдвух с Колькой срубили б скоро. Они ж про то и в ус не дуют. Экая несуразица получается!

—

Оженишь. Успеется. Пускай потешатся.

—

Оно и верно. Только она, — черт, не наше во Бога! — небось Колькой гребуить? Мозги зазря сушить? Тоды я ее за косишши оттаскаю. Не по- гляну, што на рожу ладная. Чево кочевряжитца? Не урод парень-то. Не густо ноне таких. За счастье почитала ба.

—

Кто их знает. Колька и сам разборчивый.

Макарыч даже вздрогнул. Припомнилась

Полька, Колькина зазноба. Нехорошо в душе стало. Может, та Кольку присушила? На Зойку и не смотрит. Свое на уме держит. Вконец озлившись, он так грохнул по столу кулаком, что стекла дрогнули.

Почуяв неладное, Колька прибежал. Макарыч коршуном на него наки

н

улся:

—

Кады оженисси?

—

Да ты что, отец?

—

Бери девку, говорю! Чую, баба с ей добрая станет. Аль не люба?

—

Рано мне.

—

Ишо што? Само время. Може, друга болячка помехой стала?

—

Не-е-ет…

—

Не тяни. Бери, пока твоя. Не то упустишь.

Такая не залежитца. Товар добрый. Как мужик вижу.