Макарыч

—

Прости мине. Господи. Не стану боле

заритца на лебедей. Но не с жадности грех содеял. Прости раба свово, — шептал лесник, уходя от страшного места.

Вспомнилось и то, как однажды, тоже по голоду, куропатку с выводком подловил. Последний-то птенец шибко шустрым оказался. Далеко убежал. Казалось, вот-вот поймает его лесник. А тот — раз в сторону. Хоть птица малая, а ум имела. Бросил было погоню, да приметил — уставать начал птенец. Снова погнался. Птенец на кочку,

Макарыч за ним. Да только кочка обманной была. Провалилась под ногами. По колени в трясине увяз. Вокруг ни деревца, ни кустика, под руками трясина. Чует, как ноги все больше затягивает. Изо всех сил стал выкарабкиваться. Да нешто трясина выпустит? Закричал во всю глотку. Никто не откликнулся. И только тут заметил почерневший сук, неведомо как сюда попавший. Еле дотянулся до него. Он и выручил.

Продрогнув то ли от холода, то ли от воспоминаний, Макарыч вернулся в избу. Долго вился над трубкой задумчивый дым. Оседал на белых висках, путался в седой, как облако, бороде.

Марья вязала носки.

—

Кому ты их? И так вона неношеных сундук полон.

—

Да этой, что приходила.

—

То верно.

—

Может, в утро сходим к ним?

—

К Акимычу надоть. Давненько изведать сбиралси.

—

Надо. Кабы не он…

—

Я ба выходил…

—

Тоже так.

—

Взавтре поедем.

—

А что? Поедем!

У Акимыча в стылой избушке холодная сумрачная тишина.

—

В селе, верно.

—

То ба ладно. Абы не окочурился.

—

Типун те на язык! — одернула Марья и пошептала на икону.

—

Иде жа? Кабы в селе — просказали ба…

—

За травой или за корешками пошел.

—

Ты поглянь! Печь-то дроглая. Почитай, с

неделю не топлена.

—

К нему никто не приходил.

—

То-то и оно. Старик, покуда ноги носили,

нужон был. Как што — позабыли.

—

Давай заночуем. Там видно станет, —

предложила Марья.

Макарыч затопил печь. Марья принялась домовничать. Когда в окна заглянули сумерки, за избушкой шаги послышались. Тонко взлаяла дверь.

Акимыч вошел трудно. Прищурился. Узнав, заплакал.

—

Не ждал? — грохнул Макарыч.

—

Думал, и вы позабыли про меня.

—

Доброе не забывают, — подошла Марья.

—

Внучок-то с вами?

—

Ого! Да тот внучок мужиком сделался. В тайге-матушке типерь. Уголь ишшеть.

—

На кой ляд он ему сдался?

—

С геолухами ушел.

—

А што им боле дела не сыскалось? Ох худо. С шалапугами связался. Так и мой выродок забавлялся.

—

Я сам с такими работал. В проводниках.

—

А это што?

—

Ну, заместно собаки дорогу показывал. Што б не блукали.

—

Чево ж кобеля не завели? Ево и харчить не так накладно.

—

У ево удержу нету. Нам жа и голодовать

доводилось.

—

Внучок нешто толе за кобеля с ими умотался?

—

Тож в проводники.

—

Вот супостат. Как жа ты отпустил? Не пристало ему темным делом баловаться. Оженить стоило б. К дому привязать.

—

С девкой ушел, — тонко пожалилась Марья.

—

Она тож из блукащих?

—

Ихняя.

—

Вовсе худо. От рук отобьется вконец. За виски оттаскал ба.

—

Ох-х… Так и оттаскаишь. Колька то с мине вымахал.

—

Поглянуть ба.

—

В науке год был.

—

Ии к чему. Наша наука мужичья — дом,

баба,

дети. Обжился б. Как люди. С чево не усидел? Те науки умы с панталыку сбивают.

—

Как знать. Колька не таковский.

—

Я про своево тож так думал. Да думка

прореху дала, што старые порты.

—

Один ен у нас. Пущай вольготней живет. К чему бабой связывать спозаранок?

—

К тому, штоб смолоду человеком стал, а не этим, как их там, геолухом, — ворчал Акимыч досадливо.

—

Будет об этом. Про сибе сказывай. Чево

нынче попусту об Кольке? Не воротишь вспять. Как ты тут маешься?

—

Да надысь чуть не помер. Воды из ключа

попил студеной, весь дух заложило. Видать, потому одыбался, што духу не во што выйти стало. Нынче вот травку насобирал. Мослы отпарю.

—

Я и гляжу — студено у тибе.

—

В холоде, слыхивал, скоро не помирают.

Потому теплом себя не нежу

—

В холоди тоже належимси, кады черед придет.

—

Мне-то уж недолго свет коптить осталось.

—

С чево это ты взял?

—

Сны вижу недобрые. Вечор уснул, вижу: вроде Василинка ко мне пришла. Плат на ней черный, большой. А сама такая грустная: «Иди ко мне, любый! Обогрею. Обласкаю. Нескладно живешь ты. Невесело. Хоть ба бабу завел». Ну я ей сказываю: «На што мне нынче баба? Ей утеха нужна. Мне ж не то утешить, а раздеться-то при ней неловко. Мощи едины. Да и не могу тебя позабыть. Вона ты какая пригожая». Она встала, рассмеялась и сказывает: «На том тебе спасибо, што не променял меня ни на кого, помнишь. Вот за это тебе подарок. Прими, не потребуй». И с плеч тот платок скинула. Прямо на меня. А сама крутнулась. И так рассмеялась весело. И исчезла. Платок остался. Знаю, худая то примета, коль покойница зовет к себе. Погреть хочет, обласкать. Да еще подарок оставляет.

—

То на тибе благодать сошла. Слыхал, к

иным

младость вертаетца. Бабы зачинают снитца…

—

Креста на тебе, охальник, нету, — обиделся Акимыч.

—

Пошто лаешь? Живое для живова. Ты жа плоть свою давно взаперти держишь. Негоже. За то и маишься, сны дурныи смотришь. Хватай от жисти все. И баб не сторонись. Оне ить не все поганый.

—

Тьфу! Идол срамной! Завелся, што муха на навозе. Говорю, в гроб мне скоро. А ты про грешное. Куда мне бабу?

—

Штоб заместо травы парила.

—

Эдак ты ангела совратишь.

—

На што ангел? Тож мине — святой! Пригляди сибе какую. Хоть обиходить. Всю жисть ты каво-то выхаживал. Типерь-то свое возверни.

—

Отошло время.

—

Ты спробовал?

—

Не-е-е, мараться да и позориться не хочу.

—

Ну и живи блажным.

—

Видно, так Богу угодно.

—

Божье писание про другое сказываит. Не забить, не убей, не укради. Про бабу, штоб чурались ее, в помине нет.

—

Внучок, поди, скоро бабу заведет. Правнуки народятся. Чево у мине? Мое дело стариковское — на печке бока греть да тараканам байки сказывать. Молодые нас нынче слухать не хотят.

—

Так-так, — тихо подтвердила Марья.

—

Што так-то? Колька смирный. Нас почитает. Коль и сорвалси в тайгу, так баламутить не станить. Попомните, ен большим человеком сделаитца.

—

В нашей породе недоумков не было. Изъяны случались, с моим, бабником. Но голова варит, мозгами не обделен. Но я не про то толкую. Непочтительные они нынче. Отца чертом облают вместо отчества. К матери уважения не имеют. Перед старыми шапку снять — зазорным считают. Разве так путево? На праздниках, заместо веселья, лаются, гадко слухать.

Макарыч заелозил по табуретке. Носом засопел. Перебил запальчиво:

—

По-твоему — молодь поганая? Брань не по нутру? Так нехай оне елейными растуть. Драк не ведають. Как только ты умудрилси сильника пристукнуть? Аль от речей твоих ен издох?

—

Зашиб я ево насмерть. Но то другое. Разе

тоже по-нынешнему? Надысь в селе на престольный праздник мужики промеж собой, што собаки перегрызлись. Стал одново усмирять, он же, свиной выкидыш, шиш мне под нос сунул. И говорит: «Иди, старой хрен, отсель, покуда костыли на холодец не повыдергал». Ране за такое палками попотчевали, пороли розгами.

—

Не цепляйси к им, не получил ба.

—

В том же дне баба одна, она на сносях

ходила, у другой попросила чевой-то. Та ее со двора кочертой погнала. Хотел усовестить — в бороду мне плюнула. При моей памяти, отказ брюхатой бабе большим грехом считался.