Страница 94 из 99
— Помню! Его начальник зоны в шизо на месяц засадил за то, что проверяющих встретил не маршем «Прощание славянки», а траурным — Шопена. Комиссия тогда ошалела от такой встречи! — смеялся пахан.
— Работает он в театре! Летом на открытых площадках играет на своем саксафоне. Всем доволен. И ты знаешь, он сочинил свою музыку на колымскую тему. Есть у него «Колымские капризы», «Колымская трасса», «Магаданская весна», «Белые сны». Мне больше всего нравится «Расплата». Небольшое сочинение. Скорее даже — этюд. В нем все сказано. Каждый по-своему воспринимает его. Но пережившие Колыму — особо! Я — плакал… Он один за всех нас сказал. Никого не обошел и не забыл. Как в той победной, за какую сел, не запамятовал сказать людям, что первые салюты надо давать в память погибших… И снимать шапки, склонять головы, а не галдеть. Радость от победы тоже не должна терять память и траурный бант в уголке. Если мы о том забываем, перестаем быть людьми… Но, увы, не всем это понятно и теперь…
Капка стало скучно слушать эти воспоминания и она, сыскав первый благовидный предлог, ушла из комнаты во двор — опрятный, цветущий и спокойный, как жизнь обитателей дома, каким невольно позавидовала втихомолку.
Вечером Ян поужинал за общим столом, а едва начало темнеть, простился с домашними, с паханом и ушел домой, обещая по возможности наведываться почаще.
Когда фартовые остались в одиночестве, хозяева ушли к себе наверх, Шакал позвал Задрыгу в комнату, предложив ей посумерничать за чаем вдвоем. Капка поняла, хочет поговорить о чем-то без ушей кентов, и вошла следом за Шакалом.
— Послушай, Задрыга, ты стала забывать все, чему учил Сивуч. Именно так! И не спорь! Разучилась махаться, стоять за себя, что Доказало последнее время. Потеряла терпение и выдержку. Почему слиняла, когда я велел тебе быть с нами? Я неспроста знакомил с Яном только тебя, кентов ему не представил. Он все правильно понял. И никого из них не примет в своем доме, только тебе откроет дверь. Всегда приютит. А в жизни всякое случиться может! Этим знакомством пренебрегать нельзя!
— Но ведь тогда — на Колыме, когда вы в бега свалили, ты взял его «хвостом», погоне на расправу, прикрытием кентам! Иначе, зачем фраер законникам? Неужели он до этого до сих пор не допер? Ничем Ян тебе не обязан! Фортуна сберегла его! Ты бы не спасал, — отвернулась и продолжила:
— Я не смогу сюда возникать!
— Дура! Пустышка! Что лопочешь? Да сообрази, какой из фраера хвост, если он на ноги не вставал. Мы его почти всю дорогу на плечах тащили. Попеременку. Как чужой общак, как бугра другой малины! «Хвостом» в тех бегах был я!
— Не верю, что ни с хрена, на холяву его взяли! Такого не бывает! Сам трехал! Значит, был понт! — не соглашалась Капка.
— Нет, Задрыга! Я никогда не кололся тебе в том побеге. Он — самый легкий и самый глупый получился в моей жизни. Я впервые пожалел человека. Его все фартовые уважали. Весь барак. Поди теперь, вспомни, за что? За все разом, наверное. Увидели страдание без комедий, горе — без сажи, муки — без слез. Даже нам такое было не под силу. Может, за это решил помочь. А Бог, увидев, помог и нам… Я и не думал, что когда-то в жизни, Ян мне в чем-то пригодится. Не считаю его обязанником своим. Все мы должники одного — Господа нашего! Но когда велю тебе остаться, не линяй впредь, не то отправлю к Сивучу на учебу! улыбнулся хитро и предложил:
— А не махнуть ли нам к нему? Всей малиной — в Батуми! Я там никогда не был. Не успевал добраться! — хмыкнул в кулак, едва сдержав громкий смех.
— Неужели мы отсюда слиняем всухую? — удивленно глянула Капка на Шакала.
— Где живешь, там не срешь! Надо оставлять для себя спокойный угол, где всегда сможешь притыриться от ментов и дышать спокойно, залечь на дно. Если тут наследим, Яну будут неприятности. Я этого не хочу. Ему своего пережитого до гроба хватит. Пусть канает спокойно. Хоть здесь не будут никого трясти и повисать на хвосте, — отмахнулся пахан.
Задрыге сразу стало скучно. Она с тоской смотрела на чужой уют. Ей расхотелось отдыхать и через три дня безделья девчонка стала дергать Шакала, скорее сменить обстановку, уехать «в гастроли» или на юг — к Сивучу. Ей опротивел размеренный ритм жизни, однообразный порядок во всем. Капка соскучилась по острым ощущениям.
Бывая в магазинах и на рынках, она с большим трудом сдерживала себя, чтобы не стянуть хоть что-нибудь. Это ей настрого запретил пахан и не спускал глаз с Задрыги. Та болела от невозможности быть самою собой. Ей вскоре опротивело все. Она разучилась радоваться и смеяться.
Единственным утешением остались вечера, когда кенты, собравшись в одной комнате, вспоминали прошлое. Каждый свое. Тогда Капка садилась ближе к Глыбе, выуживала из его бездонных карманов сладости и слушала, как чарующую сказку, воспоминания кого-то из фартовых.
Она, как ей казалось, знала о них все. Но всякий вечер всплывало что-то новое о ком-либо из законников. И Капку снова трясло то от смеха, то от злости.
Вот так и в тот вечер, подсели фартовые к камину, немного бухнув. Расслабились. Лишь двое убежали к бабам. Остальным хотелось отдохнуть.
Шакал взгрустнул отчего-то. Король подсел поближе к Капке. Налим уставился в камин, смотрел, слушал, как горят дрова, думал о чем-то. Хайло, глянув на него, усмехнулся:
— Ишь, как поленья воют в огне. Видать, им тоже откидываться неохота. Пищат и Стонут, ровно душу с них вытряхивают, — заметил тихо.
— Они тепло отдают. Не на холяву жмурятся. Знаешь, когда в первую ходку угодил на дальняк, не верил, что до воли доканаю. Колотун допек. До самой печенки достал. А я ту ходку тянул на Камчатке — в Тиличиках, — начал Налим.
— По первой судимости враз в Тиличики загремел? Что же ты отмочил? — удивился Король.
— Налет мы сделали на инкассаторов. В Свердловске. Нас всего трое было. Бухнули перед тем знатно. Для смелости. Она и забила через край. Поспорил я с кентами, что уложу, размажу всех инкассаторов, бабки у них подчистую заберу. Так бы оно и случилось. Но средь старых фраеров в машине оказалась одна… На нее у меня рука не поднялась, дрогнула.
— Эх, ты, кент! В дело хиляешь, ширинку надо застегивать. Чтобы этот… не видел, с кем разделываться надо. Зачем его шары открытыми оставил? — вмешался Хайло. Налим, будто, не услышал:
— Троих я замокрил мигом. А на эту посмотрел и перо спрятал. Она не только в зенках, в душе занозой застряла. У троих жмуров забрал их сумки с бабками. И ходу к своим. Водителя оглушил еще вначале. Смылся. Думал, что навсегда оторвался. Лишь ее запомнил. Но это так… Не верил, что когда-нибудь с нею снова свижусь. Оказалось, она меня тоже разглядела и запомнила.
— Эта ее память и увезла тебя на дальняк, ухватив за самые, что ни на есть? — хмыкнул Хайло.
— Верняк! Она меня опознала, когда менты накрыли — бухого — в хазе.
— Во! О чем ботаю! Баб жалеть без понту! — подтвердил Хайло.
— Да я тогда в фарте не был. С корешами бухнул. Стукнула моча в кентель. И не слинял никуда. К себе на хазу завалился с башлями. До вечера гудели с корешами. А ночью — менты возникли. Увидели инкассаторские сумки, башли на столе. Ни о чем не стали колоть. Нацепили браслетки и выбили из хазы. А утром опознание. Втолкнули к следователю, там эта… Сидит. Глянула на меня, в стену вжалась, задрожала, побелела, заплакала. И говорит:
— Он! Он убил!
— И на суде подтвердила.
— Лопух! Не жалеть их надо, а жмурить! Если б не она, хрен сыскали бы тебя лягавые!:—досадливо сплюнул Хайло.
— Нашли меня без нее! Соседи стукнули в ментовку. Мол, вот бухари к у нас под боком прикипелся. И теперь ханыжничает с алкашами. Видели, как он сумки инкассаторские нес. Полные. Ну и адресок назвали. Эта ментам вякнула, что я ее коллег ожмурил. Меня и пустили по статьям — разбойное нападение, убийства с целью ограбления, хищение у государства денег в особо крупных размерах. Я всю вину на себя взял. Так и приволокли меня из камеры в суд, где падла — прокурор попросил для меня вышку.