Страница 76 из 78
И только ежик, обнюхав мясо, пахнущее человечьими руками, шипя отошел и отогнал ежат.
Под кустом волчьей ягоды, вскрикнув, затих горностай. А за березой, не добежав до норы, норка головой в мох воткнулась.
Кузя сообразила, что люди принесли в тайгу отравленную приманку для чернобурки. Но та уже наелась в селе и на раскиданное мясо не смотрела.
А вот рыжуха съела кусок: и голос, и дыханье пропали. Даже обругать чернобурку не могла.
Медведь, нарушив Кузину границу, к капкану подошел. Увидел мясо — глаза загорелись. И тут
рысь не выдержала. Выскочила из дупла, зашипела на медведя, отогнать хотела от капкана. Ведь именно этого мишку Акимыч из болота вытащил.
Медведь замахивался на Кузю, рычал. Тянулся мордой к мясу. Изловчился, рванул сильно. Капкан щелкнул, схватил медведя за нос. Тот взревел от неожиданности и испуга.
Железные зубы впились в нос так, что кровь по мишкиной морде потекла.
А в ловушке уже песец тявкал. Сразу есть расхотел. Тайга, что ни говори, дороже сытости.
Лишь к вечеру обходивший участок Акимыч помог медведю освободиться от капкана. Заметив приманки, ловушки и потраву, долго собирал в рюкзак кусочки мяса и погибших зверей.
Кузя видела, как дрожали его руки, как прозрачные, словно березовый сок, слезы текли в бороду.
— Ироды, анчихристы, нелюди! — ругался он на каждом шагу.
— Чернобурка нашкодила в селе. Ее ищут, убить хотят. А она у меня — как цветок. Ее собаки выгнали с прежнего участка. Хорошо, что не порвали. Но как сберечь? Ведь еще две недели до перелетных ждать. Там она сама себя прокормит. Но люди, если она в село заявится, убьют. Кур она жрет. А вчера гуся унесла. Видели это. Взял бы я ее к себе. Да как отловить? Авось недели две на рыбе продержал бы. Зато сохранил бы красу, — говорил лесник Кузе и медведю, все еще зализывающему нос.
Старик ушел к себе уже в потемках. Рысь понимала, что чернобурку теперь от села не отвадить. Пока жива — будет воровать. А значит, каждому зверю от нее беда.
Не было у чернобурки ни норы, ни логова, не успела она обжиться на участке Акимыча, а потому найти лису было трудно. Каждый день меняла она свое жилье, боялась всех и всего, живя больной памятью, гонимая неудачами и прожорливым брюхом.
Кузя давно бы разделалась с чернобуркой, да отлучаться из дупла надолго не могла.
Кто-кто, а Кузя не согласилась с Акимычем: как терпеть эту лису на участке? И для себя давно решила, — подрастет котенок, прогнать ту чернобурку в чужие угодья.
Лесник тем временем узнал в селе, кто раскидал потраву на его участке.
Да, у этих людей было отнято оружие. Немалые штрафы уплатили они. Но не знавшая этого тайга и живность не были спокойны за завтрашний и будущие дни.
Всех не накажешь. А чернобурка продолжала набеги на село.
Однажды, когда она пробегала по участку Кузи, рысь нагнала лису. Ухватила за загривок, решив проучить коварную зверюгу. Та скулила, дергалась в зубах. Кузя, положив ее на мох, искусала бока и голову, растрепала, повыдергала шерсть из хвоста, перепугала до того, что та голоса лишилась. И, полуживую, загнала в оттаявшее болото, которое уже пускало зловонные пузыри.
«Уж теперь ты не выберешься отсюда живой. Не побежишь к людям промышлять, не притащишь их на хвосте в лес, не принесешь нам горе!» — рычала Кузя на лису, отгоняя ее все дальше, в болото.
Та скулила, пятилась на топь. Потом отползла от Кузи на безопасное расстояние, а немного отдышавшись, поползла на пузе через болото в сторону села. Кузя не могла ее нагнать, не успела вернуть.
«Гадина, ведь грозила я ей хвост выдернуть, если еще в село побежит, искусала всю, а она — все равно за свое. Видно, в другой раз, когда встречу, совсем порвать надо будет», — злилась Кузя, возвращаясь в дупло.
Теперь в тайге все звери ожили. Проснулся под Акимычевой печкой Гришка. Спросонок запамятовал, где находится. Ударился головой в кирпичи, взвыл на всю избу. Лесник его медом угостил, успокоил. И, сожрав целое ведро печеной картошки, ушел в лес медведь, не оглянувшись на зимовье.
Вытащил своих из берлоги и давай по распадку черемшой хрустеть. Зеленые слюни сосульками изо рта повисли.
Весна… Радуется медвежья семья, что все живы и здоровы. Матуха так и не знала, что без медведя в берлоге всю зиму проспала. Видно, и не просыпалась, и медвежонок не беспокоил.
Медведь обнюхал берлогу, распадок: люди сюда за всю зиму ни разу не наведывались. Кроме Акимыча. А он ничего плохого зверю не причинит…
Гришка, завидев Кузю в тайге, уже не рычал на нее. Узнавал, отличал ее по запаху от других. И рысь даже охотилась около Гришки, ничего не опасаясь.
Помнил медведь зимнюю ночь в лесу, ствол ружья, высунувшийся навстречу внезапно, упавшего в снег человека… За другим — он пошел в зимовье. Лесник накормил досыта. Гришка хотел отдохнуть под печкой. А проснулся лишь весной.
Акимыч всегда жил тихо, понимая, что никому в тайге не должен мешать жить по-своему.
В отличие от других лесников себя Акимыч считал сторожем, а не хозяином участка, но берег его больше своей избы, пуще собственной жизни.
Кузя, как и все обитатели тайги, конечно, охотилась и на чужих участках, когда на своем никого не удавалось поймать.
В соседские угодья она пробиралась по светлу, когда, наевшись за ночь, все должны были спать.
Но и соседки-рыси спали вполовину глаза. И, едва заслышав чужое дыхание, выскакивали на защиту своих владений. Гнали прочь. Так поступали все, не только рыси. Но иногда Кузе везло. И в чужих угодьях наедалась досыта.
Случалось, уходила далеко от своей лежки. Ведь се дружок в этот раз покинул дупло очень рано. А котенок еще слаб. Он еще ни разу не ел мяса.
Другие уже по деревьям носились. Птиц себе на жратву ловили. Себя давно научились защищать. В опеке старших не нуждались. Не ждали, когда мать еду принесет. Встречали ее веселыми и сытыми. Рычать научились.
Иные уже стали грозой соседей. Кузя, вылизывая рысенка, все ждала, когда у той откроются глаза, когда встанет на лапы по-звериному уверенно и упруго.
Кузя знала: скоро начнется половодье. До него все звери тайги должны уже иметь звериный вид и характер. Но ее котенок не рос.
Рысь выглядывала из дупла. Как хорошо бы теперь побегать по упругим веткам, — позеленевшим, налитым соком.
Вот-вот лопнут почки. И в едва распустившейся листве охотиться можно гораздо удачливей.
«Но кто это крадется по болоту?» — прищурилась рысь. Это уже не одна — две чернобурки. Они тащили в зубах уток, отчаянно крякавших на всю тайгу.
Лиса остановилась неподалеку от топи и принялась там, а не в тайге, расправляться с добычей. Ее примеру последовал и лис. Видно, опасались они того, что в лесу у них отнимут добычу, зато в болото сунется не всякий.
Вскоре Кузя увидела, как новая пара начала рыть нору неподалеку от болота в зарослях валежника.
Чернобурка торопила лиса, подталкивала его к норе, когда тот пускался вдогонку за перелетными, опускавшимися на болото подкормиться уцелевшими ягодами.
Лис был хитер и удачлив. Случалось, он по несколько уток приносил за день своей подружке.
Но лиса торопилась. Видно, не только в село бегала хитрющая зимними ночами, а и к дружку успевала наведываться.
Кузя это поняла по тому, как спешно готовила она нору, как вычистила когтями и зубами маленькую лежку неподалеку, как таскала в нору подстил, сухой и мягкий.
Такое делается заранее лишь для малышей. Значит, у этой пары скоро объявится потомство. Что же будет с тайгой, если вся эта орава начнет охоту в селе, в человеческих домах и сараях?
Правда, несколько дней чернобурки не покидали тайгу. Охотились на болоте и были сыты. Но перелетные, это Кузя знала, будут жить здесь лишь до осени. Потом они покинут тайгу, улетят до весны.
Лисы не прокормятся на этом участке, не заглядывая к людям.
Познавший легкий кусок, забывает страх и труд.
Кузя лишь недавно поняла, что, желая вытеснить чернобурку из тайги, изгнав нахалку в болото, она помогла той выбрать самое безопасное в тайге место. Лисы не тонут в болоте. Оно их держит, — лисы легки в отличие от всех таежных обитателей. И чернобурки, быстро это сообразив, превратили надуманную опасность в свою защиту от всех и каждого. На болоте они были недосягаемы.