Заказанная расправа

А вы говорите — друзья! Откуда им было взяться? — погрустнел Яшка.

Этот необычный допрос длился еще долго. Горелый, к удивлению Рогачева, рассказывал все без утайки. Он понял, изворачиваться или скрывать что-то уже не имело смысла. И раскрылся полностью, впервые в жизни. Прощаясь со следователем, сказал с грустью:

— Я знаю, суд врубит мне на полную катушку, под самую штангу. Там не станут спрашивать о причинах, им важен факт. И, конечно, живым я на волю уже не выйду. Некому выкупить и выручить. Я все потерял. Даже то, чего никогда не имел, — глянул на следователя потеплевшим взглядом. — И все ж спасибо вам!

— За что? — удивился тот.

— За допрос! Ни разу не унизил, не оборвал. Не назвал страхуевиной, чертовой задницей, выблядком из преисподней, как называли меня все. Единственный изо всех говорил со мной, не отворачиваясь и не плюясь. Хотя имел на то все основания. Не оскорбил и не грозил, как остальные. Жаль, что вот по такому поводу увиделись мы. Жаль, что прежде не были знакомы, может, не так холодно сложилась бы моя судьба. Ну, да чего теперь? Все равно в ней ничего не поменять. Если можно, поместите меня отдельно от Бешмета. Не слышимся мы с ним в одной камере. Хоть и немного мне жить осталось, а все ж… Пусть его ярость не поторопит мою смерть. Руки Бешмета измазаны в крови куда как больше, чем мои. И, как знать, кто из нас заслуживает пощады…

— Хорошо, я понял. Больше не верну к Бешмету, — пообещал следователь. Он попросил охранника увести Горелого в одиночную камеру и долго смотрел вслед Яшке, уходившему в глубь мрачного коридора.

Горелый шел, едва волоча ноги, опустив голову и плечи. Он ни на что не надеялся, ничего не ждал. Шел с допроса так, словно уходил из жизни. Усталый, изможденный, презираемый и гонимый, он сам себя давно вычеркнул из людей и уходил от них без сожалений.

Утром следующего дня Рогачев направился к начальству, чтобы, как всегда, доложить о результатах. Но впервые его попросили подождать.

— Начальник с Казанцевым разговаривает! Уже давно, — объяснила секретарь. Славик вернулся к себе.

А в кабинете начальника управления шел свой серьезный разговор. Он начался сразу, как только вошел Казанцев.

— Присядь, Жора. Не обижайся, это не фамильярность. Я специально называю тебя на «ты» и без отчества, чтобы ты понял — разговор будет не официальный, но мужской, как когда-то в студенчестве. Ведь мы однокурсники. И еще тогда были в добрых отношениях, хотя всегда умели сказать друг другу правду в глаза.

Зачастую она была горькой, болезненной и неприятной, как нынешние микстуры. Но без этого нельзя. И то и другое — лечит! Не так ли? — улыбнулся седой генерал. И продолжил, посерьезнев: — Все последнее время ты обижался на меня, да и на всех за то, что не поддержали, не помогли выбраться из неприятности, а потом из беды. Ты злился на всех за забывчивость и черствость. Ругал себя за годы работы в прокуратуре, которые посчитал потраченными бездарно?

— Вот в этом ты не прав! — не согласился Казанцев. Он напряженно ждал, к чему клонит его бывший друг юности.

— Ты помнишь, как нас распределяли?

— Конечно!

— Тогда никто не хотел идти в милицию. И нехватка грамотных людей сказывалась каждый день и в каждом деле. Нам очень мало платили. А главное, относились без должного уважения. Причем все! От последнего обывателя — сопливого мальчишки, до работников прокуратуры, нередко называвших нас оболтусами, бездарями, хамами. Разве я неправ?

К моей просьбе распределить меня в органы милиции ты отнесся через губу и не скрывал пренебреженья. И не только ко мне. Ты быстро стал расти. Тебя регулярно повышали в звании. Ты гордился своей должностью и зарплатой, своей семьей и положением в обществе. Да, тебя всюду нахваливали за громкие результаты в работе. И ты занемог…

— Я никогда не болел!

— У тебя появилась звездная болезнь! Это было куда опаснее. Помнишь, как я попросил тебя помочь по одному делу советом или консультацией. Ты жестоко высмеял милицию и ответил: «Как вы мне надоели!» Да, ты считался самым непревзойденным следователем с непререкаемым авторитетом, но, как человек, ты стал говном! — покраснел генерал за собственную грубость. И продолжил:

— Незаметно от тебя отвернулись даже твои сторонники. Наши однокурсники старались не вспоминать и не говорить о тебе. Ты давно перестал замечать их и здороваться. Как обидно было видеть твою заносчивость! Ты терял свою молодость, порвав с друзьями юности. Не успев обзавестись новыми приятелями, оттолкнул прежних. Тот, кто лишается своих друзей столь бездумно и легкомысленно, сам себя загоняет в ловушку будущих ошибок. Именно поэтому ты не смог выйти из них! Нам, милицейским, ты смеялся чуть ли не в лицо и говорил презрительно: «Да на что способна наша милиция? Дубинка заменяет ей все. В том числе и мозги, коих у ее сотрудников отродясь не имелось».

— Ну, знаешь ли! Я такое не говорил! — вскипел Казанцев.

— Не надо, Жора! Это было сказано при мне!

— Не помню!

— Говорилось неоднократно. Именно после этого я перестал здороваться с тобой, потерял к тебе всякое уважение. А тебя заносило все сильнее и круче.

— Скажи честно, для чего ты меня позвал сюда? Отчитать, отплатить за старые обиды, напомнить болячки и высмеять за прошлое? — встал Казанцев.

— Жора! Я — не ты! Сиди спокойно! — положил ему руку на плечо хозяин кабинета и попросил секретаря принести чаю на двоих. — Помнишь, как на третьем курсе у меня в трамвае воришки сперли стипендию? Я тогда впал в отчаянье, не зная, на что буду жить? Ведь помочь некому. И тогда ты достал свою стипендию и, разделив пополам, сказал: «Вместе — выживем!», помнишь? Мы тогда с тобой инвалидов и стариков возили в колясках по парку. После лекций разгружали вагоны на железной дороге. Даже аттракционы в городском саду обслуживали. И в итоге не только выжили, а и оделись, обулись, научились зарабатывать.

— Ой, Леха, не говори! Я и теперь помню, как ты соблазнял меня поехать на все лето в пионерский лагерь воспитателями. Мол, питание бесплатное, а зарплата будет целой! Ну я и согласился! А там, елки-палки, мы все три месяца на манной каше просидели. Я тогда думал, что до конца жизни ее наелся. Она мне во сне, как наказание, снилась! После того о пионерских лагерях слышать не мог!

— Жор, а помнишь, какое мы с тобой проклятье придумали?

— Какое?

— «Чтоб ты до смерти одной манной кашей питался!» — громко рассмеялся генерал.

— Забыл! Оно и немудрено. Бывали дни, когда я был бы рад хоть детской миске этой каши, — дрогнул голос Казанцева, но, взяв себя в руки, он ушел от воспоминаний, отпил чай и спросил: — Так ты берешь меня на работу?

— А ты уже на работе! На твоем столе в конверте лежит аванс. Стол пока пуст. Конверт увидишь сразу. И ордер на квартиру! Необходимое там есть! Вместе — выживем! — напомнил генерал другу забытую молодость…

Через месяц Казанцев вместе с Рогачевым поехали в следственный изолятор.

— Приведите Ведяева, — попросили охрану. Те не промедлили. Конюх тяжело вошел в кабинет, потерянно встал у двери, испуганно смотрел на обоих.

— Анатолий Алексеевич! Вы свободны! — сказал Рогачев. — За отсутствием состава преступления уголовное дело в отношении вас прекращено…

Ведяев протер глаза. Непонимающе смотрел то на Рогачева, то на Казанцева.

— Возвращайтесь домой! — добавил Славик.

— Куда? У меня нет ключей от квартиры, нет документов. Нет ничего, кроме оплеванного имени! — глухо ответил человек.

— Вас берут в ревизионное управление на работу. А ключи и документы мы вам сейчас вернем! — открывая сейф, Славик увидел, как внезапно упал человек на пол, не удержался на ногах.

— Что это с ним? — растерялся Рогачев.

— Ничего, пройдет! Такое случается иногда. Я сам через это прошел. Горе человека бьет. А радость и подкосить может. Потому что слишком редкая гостья она в жизни человеческой, как белая ворона среди черной стаи, — говорил, помогая Ведяеву встать, Казанцев, уже познавший на себе все то, что Конюху еще предстояло услышать и осмыслить.