Стукачи

Все политические поверили в то, что охрана взъярилась за лопату. Не поверил в это лишь Балов.

И едва Олеся увели из карьера, оглянулся на Кондратьева. Глаза в прищур, побелели от ярости. Кулаки в глыбы сдавил. Но ничего не сказал.

Кондратьев видел всякое. А тут и ему не по себе стало. Понял, теперь разведчик станет пасти его жестче, тенью за плечами ходить. Но Олег Дмитриевич сделал вид, что ничего не заметил, не понял. И вместе со всеми возмущался охраной.

Когда же вместе с Баловым загружал уголь в очередной самосвал, разведчик, толкнув плечом будто нечаянно, сказал тихо:

— Если Олеся вечером не вернут в барак, я с тебя шкуру спущу, с живого. И ни один опер не успеет бзднуть. Усек, шкура сучья?

Олег Дмитриевич отшвырнул лопату. Кулак сорвался сам по себе. Балов отлетел к борту машины. Стукнулся спиной гулко. И, оторвавшись от борта, одним прыжком сбил Кондратьева головой с ног — в грязь.

— Эй! Козлы! Вы чего сцепились? Давно прикладом вас не гладили? — заорали охранники. И, подскочив к дерущимся, натолкали обоим кулаками, поставили работать отдельно друг от друга.

Балов долбил пласт угля ломом, изредка оглядываясь на Кондратьева. Тот видел, но делал вид, что не замечает, забыл о разведчике.

Вечером, когда вернулись в барак, Олеся в нем не было. Да и не ожидал иного Олег Дмитриевич. Но политические зашумели. Возмущаться начали. Мол, если за такую мелочь в шизо кидать станут, то от их бригады через месяц никого не останется.

Возмущался и Кондратьев. Не меньше, а больше других. Негодовал. Искоса поглядывал на Балова. Тот лежал на шконке. И один из всех — молчал.

Охрана, услышав шум в бараке, вломилась из обеих дверей.

И, не узнав причину, не спросив ни о чем, вламывала прикладами и кулаками каждого, попавшегося под руку. Не говоря ни слова, измолотили всех подряд. Не тронули лишь Балова.

Кондратьеву досталось не меньше, чем другим. Он лежал на шконке, стоная и охая, сжимая руками вспухшую от ударов прикладом голову. Бока и плечи ныли от нестерпимой боли.

Все зэки валялись на шконках. Не могли встать, поднять головы, пошевелить рукой или ногой. А охрана, уходя, еще и пригрозила:

— Хоть одна падла пасть раскроет, на штык возьмем! Не угомонитесь, на себя пеняйте!

Уж куда там говорить, бузить — дышать сил не было. Олег Дмитриевич едва нашел в себе силы отмыть кровь с лица, с одежды. Шатаясь, вернулся в барак.

Разведчик оглядел его, усмехаясь криво, и процедил сквозь зубы:

— Что, получил на орехи от своих псов?

— Слушай, ты либо захлопнешься, либо я тебя захлопну! Чего нарываешься, падла? Уж если кто и стукач тут, так это ты! Разведка, хоть какая, всегда с органами связана! Это дураку известно! — вскипел Кондратьев.

Геннадий Балов подскочил, словно ему горящую головешку под зад сунули. Но его удержали. Ругаясь, укоряя излишнюю подозрительность, несдержанность, напомнили о недавнем.

— Тебя обошли. Не задели и пальцем. А нас всех отмудохали. Хочешь получить — попроси охрану. Вломят.

Нам и без добавки тошно. Угомонись. Не лезь к человеку. Будь он сукой, его бы не отметелили. Зашвырнули б под шконку и сделали вид, что позабыли про него. А ты житья ему не даешь. Отвяжись! Он такой же, как ты и мы. С чего только взъелся на него — не понимаем, — уговаривали зэки.

— Олеся он засветил!

— Нас сегодня кто выдал? А вкинули! Выходит, нам, битым, тебя небитого винить надо.

— Душой суку чую!

— Заткни ты эту душу, знаешь куда? Нервы сдают, вот и признай. Но не наезжай на мужика. Нет у тебя доказательств. И не будет. Живи спокойно.

— От охраны, от начальства житья нет. Еще и меж собой грыземся! Иль мало горя нам? — возмутился седой, как лунь, Илларион.

— Я, слышь, Генка, чище твоего на войне хватил. Мои ребята никого не изнасиловали. От всей батареи, из полного расчета — один в живых остался. Дикая случайность! Нелепица! Снаряд слепой, как смерть! Прямое попадание. Я на минуту отлучился. Она мне жизнь оставила. А зачем? Выходит, я виноват, что жив остался? Ведь за снарядами ходил. Да только не понадобились они. А меня забрали! За то, что огневую точку не удержал. В самом Берлине. А как я мог? Снаряд не хер, в руки не поймаешь. Сказал я это и трибуналу. Так ведь они не фронтовики! Ничего не понимают в войне! Законопатили — и все тут! Твои хоть девок испортили! А я за что? Но не срываюсь ни на ком. Когда увидел ребят, разметанных на куски, чуть не свихнулся. Они еще мальчишками были. Чистыми, как небо. Не нам чета. И коль судьба нас жить оставила, давай и тут людьми будем, — закурил Илларион нервно.

— Мои — мужчинами родились. И не вижу крамолы в том, что немок подцепили. Не стоило силой брать. Но и убивать за это — гнусно, — крутил головой Балов и, заметив Кондратьева, осекся на полуслове.

— Я до сих пор не могу смотреть на яблоки. И до конца жизни не буду их есть. А тоже — снаряд попал. В госпиталь, какой в саду расположился. Одна воронка осталась. И человечье на деревьях. На яблоках… И кровь… Мы остановились, чтоб их нарвать. Не знали, что произошло полдня назад. А глянули — и от яблок навсегда отбило охоту. Не только у меня. У всех, — вспомнил однорукий Федор.

— А руку где оторвало? — спросил Олег Дмитриевич человека.

— Отчекрыжили ее мне. Гангрена началась от ранения. Пришлось согласиться, чтоб самому живым остаться. Знал бы наперед, не дался бы врачам. Лучше сдохнуть там от гангрены, чем тут, — вздохнул Федор.

— Да не отчаивайся. Я верю, разберутся с нами. С каждым по справедливости. Зачем заранее себя хоронить? — утешал Кондратьев.

— С кем разберутся? Вон вчера прислали новую партию. Целый этап. Средь них половина фронтовиков. Все, кто в плену иль в окружении побывали. Не глянули, что они сумели сбежать, прорваться к своим. И продолжали воевать до конца, до победы. Всех нашли, никого не оставили в покое. По зонам рассовали. И нам не на что надеяться. Сюда привозят не для освобожденья. Чтоб вкалывали до смерти, до самой погибели. Такова награда благодарного Отечества нам — за войну! — сказал Илларион хрипло.

На следующий день политических не повезли в карьер. Дождь лил такой, что дороги за ночь раскисли и проехать по ним стало невозможно. Брезентовые робы промокли, едва люди успели добежать до столовой.

— Шабаш, мужики! Субботний дождь — это надолго. Он за день не закончится. Всю неделю лить будет. Хоть отдохнем теперь от карьера, — радовался Илларион.

Политические заметили в столовой оживление у воров. Те, впервые не оглядываясь на соседство с идейными, об амнистии говорили.

— Обещают ее большой провести. И не только для фартовых. Много под нее попадет. Так блатари говорят. Им с воли о том сообщили, — радовался Федор.

Амнистия… У кого-то из политических глаза загорелись. Может, повезет… У других — взгляд потух. Любого может коснуться амнистия. Но не идейных… А значит, ждать нечего. Сколько уж этих амнистий было! Все лишь для воров. Только фартовым облегченье выходило. Ну, бывало, кого-то из мужиков-работяг выпускали на волю, словно с перепугу. Но тут же привозили новый этап. И свежая партия, переполнив зону, стирала из памяти результаты амнистий.

И все же радовались политические. Пусть не они, но кто-то выйдет на свободу, уедет из зоны, простится с Колымой. Навсегда ли?

Амнистия… Каждому своя воля вспомнилась, свой дом и семья. И уж не до завтрака стало людям…

— Эй, контры! Чего хвосты опустили? Иль нюх посеяли? Волей пахнет! Может, и до вас доберутся наверху, вышвырнут всех под сраку мешалкой? Чтоб пайку казенную зря не изводили! Уж так и быть, разберем вас по малинам! В стремами, в шестерки, другого навара от вас не жди! — хохотали блатные.

— Да они на воле с голоду передохнут! Только трехать шустрые. На дело — слабы в яйцах. А нынче на воле «пахать» надо. Да так, что жопа в мыле, — поддерживали фартовые.

— Амнистия идет! Секете, падлы? Вострите копыта! И меньше залупайтесь! — оживились воры.

Глядя на них, и политические веселели.