Стукачи

— За что? — не понимал Кондратьев.

— Закон не уважаешь, падла! Ты кто есть? Фраер! А он — законник, фартовый! Не то тебе, паскуде, нам при нем сидеть не положено! Секи! — поддели для памяти в дых.

Он стоял, прислонясь спиной к стене. Три дня без сна, выслушивая насмешки воров в свой адрес. Они обзывали его, материли, испытывая терпение.

Олег Дмитриевич молчал. Знал, скажи хоть слово, из-месят в котлету, втопчут в пол, и никто за него не вступится, не вспомнит о нем.

На четвертый день фартового увели из шизо, и Кондратьев не сел, свалился на цемент.

— Расписался, засранец! Кишка тонка! Ну что? Срежемся на него в рамса? — предложил косой.

— Сам откинется. Не хочу об жмура мызгать хер, не на помойке его нашел, — ответил Кобра.

— Кондратьев! На выход! — внезапно крикнул охранник от двери. И повел Олега Дмитриевича в оперотдел.

— Ну, как самочувствие? — встретил его начальник отдела, улыбаясь одними губами.

— Плохо. Умираю, — ответил хрипло.

— Крепитесь. Вам еще повезло. В шизо недолго задержались. Вам за симуляцию полагался месяц…

— Не сачковал я. Сознанье потерял…

— Наверное, жалеете, что не удалось вам по пути сбежать? Ну, признайтесь честно? -

— Куда бежать, когда сил только и хватило, чтобы отдышаться. Да и уверен, разберутся в моем деле по справедливости, выпустят…

— Наивный человек! Да если со всеми разбираться, одних следователей целая армия понадобится. Зонами весь Север застроили! Дармовые руки! Вы что — не понимаете? Кто от такого добровольно откажется? Только идиот! А там — наверху, у власти, дураков нет! К тому ж, если разбираться начнут, выпустят и тех, кого по твоим заявлениям замели! И что будет, когда встретитесь? — хохотнул опер.

Олег Дмитриевич опустил плечи, ответил вяло:

— О том не только мне, а и вам придется задуматься. Горько это, но факт…

— Вы что, всерьез верите, что кто-то сумасшедший решится восстановить правду? Да она давно похоронена в колымских снегах, вместе с теми, кому эта правда, как и жизнь, — не нужна! Попробуйте подсчитать, сколько средств затрачено на строительство наших зон? Сколько сил понадобилось — завести карающий молох? И все по ветру? Чтоб опустошить зоны? А как без них обойдется страна? Без угля, золота, леса, урана? Кто их ей даст? Свободный люд? Да сюда добровольно поедут лишь пьяницы либо психи. А тут не просто работать, здесь вкалывать надо! Вы — не выдержали. Зэк! Сломались! Зачем же пустые фантазии? Отбросьте иллюзии! У них нет под ногами почвы. Раскрученное колесо не остановишь. И даже ручей вспять не повернуть. Пока жив Север, будут и зэки! И нам с вами еще предстоит работа. Большая, ответственная. Я верю вам! Мудрено удержаться от соблазна и не сбежать на волю. Тем более что охраны с вами не было. Но знайте, далеко бы не ушли. В каждом поселении на вашем пути живут люди. Среди них немало наших помощников. Они нам вас тепленького с рук на руки отдали бы. И получили бы за это премиальные. А вы — пулю в лоб. Без разговоров.

— Я и не думал о побеге. Мне на волю нельзя появляться неоправданным. Куда б делся без документов да еще в этой робе? Нет. Уж покидать зону, так по-честному. Не ожидая пулю в спину.

— Даже я от такого не гарантирован, — прервал начальник оперотдела. И сказал: — В больничке с неделю вас подержим. Отдохните там. Восстановите силы — и за дело.

Через полчаса Олег Дмитриевич лежал в чистой постели, на настоящем матраце. Даже подушку дали, с наволочкой. И одеяло теплое.

Кондратьев блаженствовал. За такую перемену он готов был переносить все уколы, пить таблетки ведрами.

До вечера он спал, даже ни разу не повернувшись на другой бок. Он не слышал уколов, сделанных ему. Он проспал обед. Его тело впервые получило возможность настоящего отдыха.

— Эй, ты, лысый пень, нарисуй «колеса»! — разбудил его ночью фартовый, попавший в больничку с каким-то отравлением желудка.

— Колеса? Отстань! Я не водитель! — хотел повернуться на другой бок. Но сосед не дал.

— Тебе трехаю, дай «колеса»! — и указал на таблетки, лежавшие на тумбочке Кондратьева.

— Бери.

Фартовый попробовал на язык каждую. Выбрал несколько.

И спросил:

— Что хочешь за них? Половину куска хватит?

Олег Дмитриевич согласно кивнул. Услышал, как вор

сунул ему под подушку шелестящие купюры и, булькнув горлом, проглотил таблетки.

Через пяток минут, побурев всем телом, он начал носить по фене всех своих кентов, оставшихся на воле. А потом кинулся с кулаками на Олега Дмитриевича.

Он гонял его по всем углам, под койки и под стол. Орал, обзывал, грозил замокрить, как падлу, как вошь на гребешке, размазать в параше. И запускал в Кондратьева табуреткой. Тот чудом выскочил из больнички, не зная, куда себя девать.

Босиком, в одних трусах и майке, вернулся в барак, клацая зубами.

А под утро к нему пришли фартовые:

— Вернись в больничку, — не просили, требовали настырно.

— Не пойду!

— Вернем паскуду!

— Все равно уйду! — пообещал твердо, зло.

— Шмаляй, трехаем тебе, там кент наш. Не мори его. Живей хиляй.

— Он едва не угробил меня. Отстаньте!

— Не ссы! Навар хороший получишь. За колеса, — и выволокли Кондратьева из барака.

Едва его уговорили, ушли из палаты, появился врач. Осмотрел Олега Дмитриевича, заметил, как знобит человека и, дав двойную дозу таблеток, запретил вставать с постели.

Кондратьев, едва врач ушел, сгреб таблетки под подушку. Но фартовый тут же потребовал:

— Гони их мне!

— Хватит! Не дам! Вчера чуть не убил. Не получишь.

— Кончай ваньку валять да выпендриваться. Не на халяву, башли даю. За колесо — зеленую, — предложил заносчиво.

— А потом башку свернешь. Не надо мне денег. И таблетки не дам.

— Во, подлый фрайер, сам не кайфует и мне в отказ! Жмот вонючий! Да эти колеса мне вагонами задолжали! Секешь, зараза? Контужен я!

— На деле, мусорами? — усмехнулся Кондратьев.

— Цыть, шкура! Воевал я! Все четыре года. Добровольно пошел. Сам ксиву рисовал, мол, сгребайте на войну. И замели. Меня под Кенигсбергом фольксштурмовик достал. Так дербалызнул, хуже легавого. Думал, вовсе копыта откину. Полгода в госпитале на всех медсестер кидался. Со шмарами перепутал. Даже в психушке был. Но слинял. Покуда кокаиню, все в ажуре. Чуть сбой — хана!

Тыква от боли разрывается. И житуха — мимо. Небо меньше гривенника.

— Я тоже воевал. И ранен был. Но уж коль войну перенесли, боль надо пересилить. Чего ж ты отыгрываешься на всех? За что на меня вчера наехал?

— Перебор вышел. Ты не зуди. Ни хрена с тобой не стало! Жевалки все на месте, копыта не вырвал, тыкву не скрутил. Ну и захлопнись. Не воняй бабой! Чтоб хвост твой сухим канал, буду по одной глотать, — достал пачку денег. И, протянув ее Кондратьеву, потребовал таблетки.

За десять дней у Олега Дмитриевича собралась круглая сумма. И, выйдя из больнички, он первым делом сказал начальнику оперчасти обо всем, что случилось в больнице, о деньгах не смолчал.

— Я знал о том заранее. Но ведь в прежнем бараке вас раздели. Теперь оденьтесь. Завтра автолавка приедет к нам. В зону. Вот и воспользуйтесь. Теплого побольше возьмите. Без него здесь нельзя.

— А воры не отнимут обратно свое? — спросил Олег Дмитриевич.

— Шушера могла бы. Фартовые — нет. Кстати, тот, с кем вы лежали, любому голову свернет, кто попытается отнять или ограбить вас. Помните на всякий случай. И не забывайте, вы уже сегодня — мой должник.

Олег Дмитриевич вернулся в барак. И зэки долго расспрашивали, как ему удалось выжить.

Вечером, посидев с политическими за столом, пригляделся к каждому. Послушал разговоры. Узнал и того, кто в первый день признал в нем стукача. Он и теперь не верил Кондратьеву. Оглядывал новичка исподлобья, присматривался. Ни о чем не говорил. Лишь слушал. И в отличие от всех ни разу не посочувствовал Олегу Дмитриевичу, услышав о шизо, о пережитом в больнице.

Кондратьев везде и всюду чувствовал на себе его пристальный взгляд.