Стукачи

— Чего? — дернулся из его руки Кондратьев и, ошалело шаря глазами по шконкам, увидел в углу пустую, рванул вещички из рук косого и сказал: — Я сам устроюсь. Ты иди. Не мельтеши перед глазами. Ищи другого соседа.

Но мужик оказался привязчивым, как репейник.

— Может, чайку желаешь? Нет? Тогда пайку купи. Небось склянку притащил с собой? — полез меж ног руками. И, убедившись, что новый жилец не принес с собой ни водки, ни чаю, ни денег, удивился несказанно: — Ты что, фрайер? Кто тебя сюда сунул? Кто в ходку так мотает, порожняком? А ну, сквози с барака! — хотел выкинуть мешок из дверей. Но не таков был Кондратьев, чтобы его кто-то выкинул помимо его воли.

Он выдернул мешок, закинул его на шконку и, придавив мужика к стене, прихваченного за ворот в углу, сказал тихо, веско:

— Я тебе — не ровня! Воевал! Станешь базарить, в землю по уши вобью!

Косой удивился напористой хватке и, отойдя к своим, зашептался.

Кондратьев располагался основательно. Он не оглядывался на мужиков, сидевших у стола. Знал, познакомиться с ними всегда успеет. И поговорить. Л пока, после изнурительного этапа, отдохнуть надо, в себя прийти. Подготовить место для отдыха. Знал, такое за него никто не сделает.

Мужики исподтишка следили за ним. А он умылся, почистил зубы, причесался. Порывшись в мешке, переоделся в чистое белье и завалился на шконку. Ждал, когда пригласят обедать. Ведь с самого вчерашнего вечера ничего не ел.

Пока привезли в зону, пока прошел шмон и беседу, проверили вещи, времени немало прошло. Он еще в этапе сумел убедить, уговорить себя — не отчаиваться, не переживать. Воспринять все, как есть. Пока что-то не изменится, не убивать самого себя всякими воспоминаниями.

Угнетало лишь то, что попал он на Колыму — к черту на кулички. Где ему предстояло прожить много лет и зим.

Олег Дмитриевич уже стал дремать, когда услышал над самым ухом:

— А хмырь кемарит, как падла! Решил без навара втереться к нам! Ну и козел!

Кондратьев открыл глаза. И удивленно оглядел мужиков, столпившихся возле его шконки.

— Что нужно? — спросил, даже не привстав.

— Ты, пидор, к теще нарисовался? Чего дрыхнешь? Где навар? На халяву лишь на параше сидят! Гони долю!

— За что? — не понял Кондратьев.

— Много будешь базлать, быстро похудеешь. Тряси торбу! Что там у тебя? В сидоре! Может, и оставим дышать, — выхватили мешок из-под головы и тут же вытряхнули на пол все содержимое.

Мужики налетели на тряпки. Расхватали рубашки, свитеры, носки и шарф. Даже нижним бельем не побрезговали.

В секунду от содержимого остались лишь мочалка, зубная щетка и расческа.

Олег Дмитриевич стоял огорошенный, не сразу сообразив, что произошло. А мужики, осклабившись, расселись на его шконке. Теперь они согласны были познакомиться.

Олег Дмитриевич Кондратьев считал себя человеком тертым. И решил не поднимать кипеж из-за барахла.

Коротко узнав о новых знакомых, он рассказал им о себе. Ничего не скрывая, за что осужден. Ни словом не обмолвился лишь о своем сотрудничестве с органами.

— Темнит паскуда! Ну с хрена ли его— мужика, к нам подсунули? — не поверил косой вслух.

— Ты не ссы, тут все свои. Коль спиздил что-нибудь, расколись. Может, в своей колхозной малине чужой положняк увел? Иль на наваре кентов обжал? — спрашивал Кондратьева кряжистый седой мужик, какого ворюги меж собой звали не иначе как Бляшка.

— Не воровал. Не потому, что не умею иль не хочу. Убежденье мое такое — собственным трудом жить, — ответил Олег Дмитриевич.

— Ты что ж, мать твою! Выходит, воры «не пашут»? А кто вместо нас на дело ходит? Иль это кайф по-твоему? Да вор, чтоб твой колган еще три века гнил, больше десятка мужиков на воле вкалывает. Всякую минуту! И зенки, и клешни, и копыта всегда наготове. А уж тыква только и думает, где что стыздить. Клешни сами гребут. Ходули, чуть что, враз — сквозняк и крышка! Был и нету… А ты тут ботаешь? Тебе и не снилось столько, сколько вор пашет, — возмущался Бляшка, побагровев до самой шеи.

— Я не вор. И никогда им не был, — ответил Кондратьев, давая знать, что с новыми знакомыми у него нет ничего общего.

— Как же к нам подзалетел? Может, с начальником залупился? Иль гоношился с опером? Кому не потрафил? — не унимался косой.

— Я фронтовик. И угождать всяким не умею и не буду.

— Может, фискалить фаловали, а ты их по фене обложил? — глянул Бляшка на Кондратьева.

Олег Дмитриевич содрогнулся от догадливости вора. Не по себе стало. Взвесив все, решил не признаваться.

— Значит, мурло твое им не по кайфу пришлось. Наколоть вздумали. Но ты не ссы. Дыши, попердывай. Никто на тебя вонять не станет, — пообещал Бляшка.

Олег Дмитриевич рассказал ворам, где и как он воевал. В каких странах довелось побывать.

Мужики слушали его, иногда перебивая рассказ вопросами.

— Тебя на фронт военкомат схомутал иль добровольно поперся?

— Мобилизовали. Как и всех. Я ведь тогда уже на хорошей должности был. Броню хотели дать. Но никого на ней не оставили. Немец пер напролом. Надо было защищаться…

— Ботаешь, что до Берлина дохилял? И что — ни разу не ранило, не контузило тебя? — спросил Бляшка.

— Было. Но в госпитале подлечили. И снова на передовую.

— С рокоссовцами доводилось видеться иль с морскими пехотинцами?

— Бог миловал…

— Это с хрена ли?

— Слышал о них. С меня и этого хватило. Головорезы, бандиты! После них в освобожденных городах лишь пыль и пепел оставались.

— Выходит, тебе навару мы не оставили? А слышь, ты, падла? Я всю войну прошел. Сдыхал, загибался несчетно. А когда война закончилась, нас вместо обещанного освобождения бросили в зоны на досидку! И войну засчитали без льгот, без зачетов. День в день. Вот и я трехаю, зачем мы воевали? За кого? Знали бы тогда, чем все закончится… А ты про навар… Ничего не оставалось… Кому оно все досталось, если нас прямо из Берлина в Магадан бросили? Кто все сгреб? Да такие, как ты! Нас, в чем были, из Германии вывезли. Даже обмыть победу не дали. А в ней и наша доля — немалая. Да и трофеи… Их меж собой уже вы делили. Уже без риска и страху! Так что захлопнись, кент! Воры для вас западло? Но мы своими сикурами и жизнями дорогу к той победе вам выстелили. А вы — наградили нас…

— Меня не легче отблагодарили. Иначе тут не оказался бы, — вздохнул Кондратьев.

Бляшка, как понял Олег Дмитриевич, был хозяином барака. Он не ходил в столовую. Еду ему приносили воры. Не выходил он и на работу. За него вкалывали все. Он не дневалил. Даже белье ему стирали сявки. Они же сушили его обувь и шестерили за столом. Бляшка сам наказывал и держал свой порядок в бараке, заведенный давно.

Кондратьев не сразу понял, для кого у него забирают половину пайки каждый день. И, не выдержав, возмутился вслух.

— Чего? Свежак хвост поднял? Всыпьте ему мозгов, чтоб без трепу усек, как в нашей хазе дышать надо, — велел Бляшка мужикам.

И Кондратьева избили так, что он неделю о пайке и не вспоминал.

Олег Дмитриевич запомнил урок. Без объяснений и споров смирился с побором. Но внешне. В душе ничего не прощал. И, присматриваясь к ворам, ждал своего часа.

Он знал, случившееся с ним не самое страшное. Довелось увидеть и худшее.

Вечерами зэки играли в карты. Конечно, на интерес. Случалось, загоняли проигравшего в парашу. И там, сидя по шею в дерьме, он кукарекал, пел блатные песни — по желанию воров. Это наказание проигравшемуся считалось самым легким, мелким. Бывало, задолжавшему рубили палец на ноге иль руке под дружный хохот. Бывало, проигравшегося выкупал кто-то из своих. И тогда тот счастливчик вкалывал по две смены неделю и больше. Случалось, под дикий гик и свист трамбовали проигравшего — до полусмерти. Все это было цветочками, как говорили воры. Войдя в азарт, нередко ставили на кон чью-то жизнь. И если проигранный не мог выкупить у выигравшего свою душу, его убивали.

Кондратьев понимал, что в любую минуту может оказаться ставкой в игре. Но как уйти от этого?