Стукачи

— Значит, он больше не враг народа?

— Он им и не был никогда.

— А зачем тогда посадили?

— Я же говорила — наврали на него.

— Наши мальчишки в школе говорят, что зазря никого не судят…

— Ничего они еще не понимают. Маленькие пока. Вырастут — дойдет до них, кто где был прав…

— А давайте отсюда уедем куда-нибудь, где никто не знает, что папка сидел.

— Почему? Чего нам стыдиться? Отец оправдан. Даже документ ему дали…

— Я же не буду всякому его показывать. Чтоб не дразнили, не швырялись камнями в нас. Надоело отбиваться, — просил Алешка.

— Что ж раньше молчал?

— Им Андрюха уши драл. Но всех не побьешь. Их много. И не докажешь. Даже документу не поверят. Потому что их много, а нас — мало…

— Погоди, не торопи, теперь, когда отец дома, никто слова не скажет.

— А я все равно уехать хочу. Насовсем. Где люди нас понимать будут. И деда с собой возьмем…

— Хорошо. Завтра поговорим. Иди спать.

— Так ты согласна? — обрадовался Алешка и, выскочив во двор в одной рубахе, закричал с порога: — Дедунь, а мы тебя с собой заберем! Насовсем! Со сказками вместе! А то мне без них вовсе нельзя. Я без них не расту! Пошли на койку! Совсем про меня позабыл! Папку больше не заберут. Он с нами! Мы все вместе уедем. Насовсем отсюда! Так мамка согласилась, чтоб больше нам сердце не били.

— Ты что лопочешь? — не понял старик.

— Иди сказку расскажи. Совсем про меня позабыл. Только куришь и говоришь. Папку больше не отнимут. Совсем я тебя заждался, измучился. Без сказки спать не могу. А с папкой завтра поговорите.

— Куда меня увозить удумал? — спросил Георгий.

— В деревню. Где много коров и мало людей. Коровы камнями не дерутся и не обзываются. Все уедем! Мы с мамкой так решили!

Георгий встал, повел мальчонку в спальню, Борис в дом вернулся. Присел напротив жены.

— Вот и все, Клаша. Закончились муки твои. Спасибо, что дождалась, не отвернулась от меня. Ребят сберегла, себя не растеряла.

— О чем ты… Как иначе? Ты лучше о себе расскажи, — попросила робко.

— О себе? Кстати, я ведь уже направление на работу получил. В Белоруссию. В совхоз. Опять механиком. Через два дня надо уезжать. Отцу сказать не решился. Язык не поворачивается. Ты как-нибудь намекни…

— Скажу. Завтра. Сегодня не отнимай у него радость. Не тревожь. Пусть с Алешкой уснет. В сказке… Старому, как и малому, без нее — не обойтись.

— Тоже верно, — задумался Борис, и невольно вспомнилось недавнее.

Когда его вызвали в спецчасть, в бараке уже все поняли — для чего. Заранее поздравили с освобождением. Оно и понятно. Каждый день из зоны на волю выходили реабилитированные.

Но к Борису даже радость умела спиной повернуться и вместо улыбки оскал показать. Именно потому все зэки зоны считали Абаева невезучим.

Вот и тогда. Вошел в спецчасть, а дежурный оперативник не торопился документы отдать, объявить о реабилитации.

— Вам, гражданин Абаев, подождать придется. Беседа предстоит. Короткая…

Борис ждал полдня, пока начальник спецчасти вызвал его к себе и заговорил, окинув Абаева злым взглядом:

— На свободу выпускаем вас. Но помните, она для вас не только радостью может повернуться. Поменьше распространяйтесь среди знакомых об увиденном. Реабилитация еще не гарантия и не индульгенция от будущих ошибок. Это каждый должен знать наперед, чтобы потом недоразумений не произошло.

— Не понял. Что вы имеете в виду? — спросил Борис.

— Лично я против вашей реабилитации. И скажу почему! Слишком часто вами высказывались недовольства властями. Осмелели в зоне! Иль мало получили? Или наказание не образумило? Почему строй называл дерьмовым и дурацким?

Абаев молчал. Он действительно говорил такое. И не раз… И не только он. Многие не просто говорили, а были убеждены в этом. Но кто из них донес в спецчасть на него? Значит, есть в бараке стукач… Не извелись. Их век не скоро кончится, коль даже в барак подсовывает администрация своих фискалов…

— Так знай! За прошлое тебя простили. А нынешнее — у меня в досье лежит. В нем о тебе немало. И это досье достанет тебя повсюду. В любой день. Внезапно. Потому на воле живи, прикусив язык. Помни это. Когда ты о нас забудешь, мы тебя вспомним! И снова с тобою встретимся. Но уже тогда не попадешь в число невинно пострадавших, под общую волну. Мы сумеем тебя забрать чисто и навсегда. Прямо с воли, как из сказки. А потому, уходя, помни, не все на воле тебе дозволено и доступно.

— Что загрустил? — обняла мужа Клава.

— Сказку вспомнил. Северную. И сам не знаю, зачем? До гроба ее помнить стану. Тенью она за плечами стоит. Клеймом. Она и сюда приплелась за мной…

Женщина смотрела на побледневшее лицо мужа, на стиснутые кулаки.

Вот таким он ушел из спецчасти, под злой смешок и грязное напутствие:

— Нет, Абаев, не прощай! Лишь до встречи! Ее недолго ждать! Тюрьмы и зоны никогда не пустуют. В них всегда хватит места и правым и виноватым. А коль попал сюда — не будет тебе веры. Погуляй, пташка! Покуда клетка проветрится. Но помни, мы без работы не сидим…

Борис пытается отогнать воспоминания. Ведь вышел! На воле… Ну мало кому что наговорили? Это осталось далеко, в Сибири. А тут… Семья…

— Боря, иди спать. Отдохни, — уговаривает жена.

— Да, конечно. Только, закрой калитку на замок. И хватит гостей…

— Почему? — удивилась Клавдия, непонимающе, растерянно, глянула на мужа.

— Закрой. И впредь никогда не держи открытыми двери. Ни на минуту о том не забывай. Ведь и на юге в иных домах беда случается. И здесь кружит она — эта северная метель. И забирает из домов и семей. В зоны… Кто в том виноват? Открытые калитки или души? Доверчивость иль глупость? Я устал и замерз. Я больше не хочу попадать туда. Закрой калитку и никогда не открывай ее настежь, чтобы не мерзли от горя, не разлучались…

Клавдя ветром вылетела во двор. Она все поняла…

Глава 5. ТАНКИСТ

Виктору Ананьеву сразу не повезло. Не пришелся он по душе начальнику охраны и чекистам. Его хмурое, изможденное лицо, пронизывающий, сверлящий душу взгляд восстанавливали против тракториста всех, с кем поневоле приходилось сталкиваться.

— Контра! Диверсант! — метелили его чекисты в камере. За что его забрали, дубасили, материли, за что осудили на двадцать пять лет, он так и не понял.

— Забыли доложиться паскуде! — втолкнули его в камеру, поддав сапогом. И, навесив на двери тяжеленный амбарный замок, уходили, матерясь.

Виктор либо сидел, либо лежал скомканной тряпкой на бетонном полу. Тут он приходил в себя после допросов.

Случалось, впадал в забытье. Здесь же, на полу, хлебал из миски вонючее варево. И ждал, когда все кончится,

И жизнь, и муки — надоели. Здесь, в полном одиночестве, он просидел два месяца. На третьем — втолкнули в камеру мужика. Избитого, растрепанного, изорванного.

Тот долго стонал. Не мог пошевелиться. И Виктору стало жалко человека.

Незаметно, слово за слово, разговорились. Рассказал Виктор мужику, что взяли его неизвестно за что. Костыляют всякий день. И крыл матом чекистов, на чем свет стоит.

Мужик назвался Костей Катковым. И тоже о себе рассказал. Работал, мол, машинистом на паровозе. С пацанов на железной дороге. И специальность получил от отца — в наследство. Семейная она. Дед еще при царе паровозы водил. Вот только получал в сотни раз больше. Настоящим золотом за свою работу. Громадную семью содержал. И в почете жил. И условия были лучше. Вот так-то и поделился со своим помощником наболевшим. Мол, мантулим ни за хрен собачий нынче. На жратву не хватает. В семье всего двое детей. А и то тяжело растить их. Хотя и жена — кассиром на станции.

— Помощника своего я много лет знал. Своим считал. С путейских рабочих, с мальчишек на паровоз забрал его. Наши отцы дружили. А он, пропадлина, падаль вонючая, донес на меня. Что недоволен заработком. Вот и забрали. Чтоб не трепался много. Чтоб они все передохли! — ругался мужик, проклиная и помощника, и чекистов.