Стукачи

— Хочешь жить — молчи…

Сестра спрятала деньги на чердаке — в сарае. Потом еще добавила. Золотые серьги, часы, кулоны, браслеты и цепочки хранила в чугунке, какой закапывала в сарае под дровами. Потому-то их и не нашла милиция. Хотя весь дом перевернула на уши, все перетряхнула. На сарай никто не оглянулся, не обратил на него внимания.

Димка свою долю не сдавал в общак. Все потому, что не было в этой пацановской малине пахана. И сами они не были «в законе». Солидные, настоящие воры не обращали внимания на проделки малолетней шпаны, какая лишь готовилась к фартовой жизни и делала налеты на нелегальных ростовщиков, абортмахеров, спекулянтов.

Их пацановская малина трясла город безнаказанно целых три года. Работали «под сажей»; натягивая на головы черные маски, чтоб дошлые горожане не смогли опознать по светлому дню. И все ж узнала абортмахерша — по голосу. Выследила. И навела на след пацанов милицию.

Ни денег, ни золота при тщательных обысках не нашли ни у кого. Пацанов в милиции били так, что кости трещали.

Их измолотили до неузнаваемости. Но это лишь ожесточило. Им целую неделю не давали есть и пить. Пили собственную мочу и выжили. Их запугивали, ломали на глазах друг у друга. Пацаны стерпели и «не раскололись», знали, стоит одному не выдержать, пострадают все. Понимали, что сроков им не избежать. А после них тоже жить надо на что-то. Ходки не бывают бесконечными. И молчали…

Даже милиция удивлялась этому терпению и выносливости.

Когда родственники пришли на суд, никто не узнал пацанов. Они не могли идти самостоятельно. Но ни одной жалобы не обронили они в суде, не заявили ходатайств, не сделали заявления. Может, потому, а может, учитывая юный возраст и первую судимость, дали по пять лет на брата и отправили всех вместе в Игарку.

Там пацановская малина попала в фартовый барак. Кенты пригрели мальчишек, выслушав их. Взяли в долю.

Не пускали «на пахоту» целый год. Лишь потом, когда в зону пришел новый начальник, фартовых заставили «пахать». Вот тут и Шилов был вынужден выучиться на водителя самосвала и целыми днями возил уголь от карьера на погрузплощадку зоны.

Других пацанов за отказ от работы послали в Певек — и зону строгого режима. Там их сделали настоящими фартовыми. А Димка, едва стал водителем, не отдал свой заработок добровольно бугру фартовых. Блатари измолотили его до потери пульса и с пустыми карманами вытряхнули из барака, признав пацана негодным для фартовой жизни, потому что тот был жлобом, как последний фрайер.

Шило и не переживал о расставании с блатарями. Он любил брать. Это он понимал. Отдавать, делиться — не привык, не был тому обучен. А потому, не раздумывая долго, ушел в барак к работягам.

Там через два года был амнистирован. Но, вернувшись в Смоленск, услышал, что у сестры его не пропишут. Мол, нет тебе места в городе, мороки с тобой много. И работу не дадим. Уезжай отсюда с глаз подальше. Чтоб о тебе никто не слышал. Иначе за бродяжничество попадешь. Влепим срок. И валяй обратно в зону.

Димке эта перспектива не понравилась. Он вернулся к сестре. Та и посоветовала уехать в Березняки, в отцовский дом, навсегда, и забыть о Смоленске на несколько лет.

— У тебя специальностей много. Не пропадешь. Станешь работать, как все. Авось и забудется тюрьма. Семьей обзаведешься. Поезжай.

Димки спросил у нее деньги, золото. Но Катерина сказала, что многие потратила ему на посылки, на свое хозяйство. Да сына старшего женила. Дочке помогает, какая нынче в институте учится. Меньший — в санатории лечился, тоже расходы потребовались. Да мужа схоронила… Теперь сама кое-как перебивается. Но для него из своих сбережений немного даст, чтоб на первое время хватило. И вытащила из рейтузов три сотенные купюры.

— Это и все? — изумился Димка.

Катерина слюной забрызгала, заорала. Мол, сколько позора из-за него, поскребыша, натерпелась. Сколько пережила из-за ворюги. А он, неблагодарный, вырос у нее в семье и добра не помнит, душу мотает. Выговаривает, считает свои гроши.

Димка выслушал молча. Потом размахнулся, врезал в морду, кинул в кричащий рот три сотенных. И, сорвав с пола деревянный, оклеенный изнутри голыми бабами, чемоданчик, пошел из дома, ссутулившись, не оглянувшись.

Катерина тут же подобрала брошенные братом деньги, сунула на прежнее место. И, успокоившись, что легко отделалась, вмиг перестала выть.

Димка в этот же день к вечеру приехал в Березняки.

Старый дом отца все прошедшие годы никем не навещался и почти по окна врос в землю, покосился, стал похожим на дряхлую клячу, обессилевшую в борозде жизни от ненавистного плуга, готовую вот-вот свалиться на бок.

Димка переночевал там две ночи. И не выдержал. Уехал на Орловщину, к сестре матери, какая, по словам Катерины, доживала последние дни.

Бабка Дуня встретила Димку приветливо. Узнав, что племяннику негде голову преклонить после тюрьмы, предложила навсегда у нее остаться.

«Одна я нынче во всем свете маюсь. Заболею — воды подать некому. Зимой и вовсе тошно, ветер над избой, как над могилой, воет. Страшно одной, аж жуть берет. Тут же живая душа. Есть об ком заботиться. Да и он, когда время придет, схоронит меня, как положено», — улыбалась старуха, накрывая на стол.

Димка оглядел дом. Он, конечно, был много лучше отцовского. Крепкий, просторный, теплый. Чувствовалось, бабка следила за ним, не жалея сил.

Огород ухожен. Хотя и немалый. Соток двадцать. Тут же сад. Пусть немного деревьев, но все побелены, обкопаны.

В сарае корова мычит, куры квохчут.

— И как же со всем успеваете управляться теперь? Ведь сил немного? — удивился Димка, заметив, что и на чердаке у бабки порядок, и в подвале, в подполе.

— Как сил хватает, спрашиваешь? Да просто надеяться не на кого, только Бог, он меня не оставил. Вот и управляюсь сама. Понемногу.

Димка, отдохнув пару дней, взялся за хозяйство. Наносил сена корове на всю зиму, топливо завез. Углубил колодезь во дворе. Подправил, подновил забор вокруг дома. И пошел в колхоз устраиваться на работу. Авось, да сыщут что-нибудь и для него…

Шилова в тот же день взяли водителем молоковоза.

Вечером он забрал бидоны с фермы и отвез их на маслозавод, в райцентр. За два часа управился. Заодно и бабке Дуне привез конфет — подушечек, с какими она любила вечерами чай пить.

Димка, соскучившись по хозяйству и деревенской работе, ладил завалинку. Весь дом ею обнес. Забил опилками, какие с пилорамы привез. Потом крыльцо пристроил к дому. Сам. Без чужой помощи.

В начале осени, вместе с бабкой, быстро огород убрали. Выкопали картошку. Пересушили, перебрали, засыпали в подвал.

Димка был человеком хозяйственным. И, зажив своим домом, тащил в него все, что плохо лежало. Опасался лишь чужих, завистливых глаз.

И, несмотря на трещавшие от запасов погреба, бабка Дуня на людях, не умолкая, жаловалась на нужду и бедность, чтоб сельчане, слыша это, не ходили бы в гости к ней, не просили одолжить харчей.

Димка к осени совсем поправился. Раздался в плечах. Стал красивым, рослым мужиком, на какого откровенно заглядывались деревенские девчата.

Молодые доярки затевали с ним игривые, опасные игры. Тискали, мяли его за коровьими кормушками осмелевшей девичьей стайкой. Да оно и понятно, парней в селе было мало, на четверых по полмужика приходилось, как шутили сами. И все спрашивали Димку, кому он достанется до пояса, а какой — ниже пояса?

Шилов сгребал девок в визжащий клубок и отвечал, хохоча во все горло:

— На то, что ниже пупка растет, мне и десятка деревень мало! Не верите? А ну, кто первая, подходи, докажу! — и, ухватив притворно убегающую, самую сдобную из девок за упругие груди, валил при всех в траву, лапал безнаказанно, грозился вечером поймать в темном углу.

— А ты приходи в клуб на танцы. Уж мы тебя вымотаем. Ловить не придется! — хохотали в ответ девчата.

— Я только один танец знаю. Подсебяк, — отбрехивался Шилов. И никуда не высовывался по вечерам.