Утро без рассвета. Книга 2

—

Покойника хулить грех…

—

Грязно это…

—

Все с одной миски едим, а решаешь все сам! — раздались голоса с нар.

—

С вами только говно с одной миски жрать! — рявкнул «президент».

—

Почему?

—

Завидовать нечему. Попрекать не станете!

—

Нет! Но ты объясни!

—

И так понятно! Распутает следователь дело это и в органах поймут кое-что. Запретят начальству лагерей «сук» выкармливать да работать с ними, подсылать к ним. Надо, чтоб дело громким стало. Чтобы до сведения Москвы дошло.

—

Ну и что?

—

Что! Оттуда или комиссия или приказ будет.

—

А нам какое дело?

—

Вам какое! Мне здесь еще долго сидеть. Бондаревские дела раскроют. В них, сами знаете, все сведения от кого? От «сук». Новый начальник живо смекнет. И чтоб на него не капали, своих «сук» заводить не станет. И с нами отношения изменит… Считаться будет. Как с силой. А мы ему, коль надо, сексотов из своих кентов подсунем. Надежных… Чтоб темнили… И еще. А ну как фартовый этого фрайера пришил? И тут надо на Бондаря следствие выводить. Мол, он послал кого-то из своих… Скальпа загробить. А какой с мертвяка спрос? Закроют дело и наших трясти не будут. Всем хорошо. Одним «сукой» меньше стало. Нам спокойнее. И следователю работы убавилось.

Гном тем временем говорил с Яровым. Как учил «президент». «Лепил» при всех. Без оглядки. Лишь в сторону покойного косил трусовато:

—

Певекский этот

жмур.

С ним наши там отбывали. Сказывали, в карьере поначалу работал. В бригаде интеллигентов. А потом его к ворам перевели.

—

В барак?

—

В барак и в бригаду.

—

А почему? — удивился Яровой.

—

Начальство так решило. Ему видней. Может, и виноват был в чем. Проворовался или еще чего…

—

Когда он сел?

—

Говорят, до войны…

—

А за что? — Яровой достала блокнот.

—

По службе неприятность вышла. А какая — не знаю. А потом он собачьим «бугром» заделался.

—

Это что за должность? — рассмеялся Яровой.

—

Ну, на собачатнике. Наверное, там и «сукой» стал.

—

В каком году он с общих работ был переведен в зону?

—

В сорок шестом.

—

Кто был в это время начальником лагеря? — спросил Яровой у Трофимыча.

—

Игорь, — кивнул тот головой в сторону Бондарева.

—

А до войны?

—

Тоже он, — отвернулся Трофимыч.

—

Здесь он отбывал наказание, в этом лагере? — повернулся Яровой к Гному.

—

Нет. Его певекские только знают.

—

А когда он освободился?

—

В прошлом году.

—

Кто его знает лучше всех? Гном усмехнулся. И показал пальцем на Бондарева:

—

Он! «Сука» этот только на него работал. На одного.

—

Так, так, — глянул Яровой на Гнома, на окружающих и спросил старика: — А как это стало известно ворам?

—

Да очень просто. Проверили «суку». Хотя подозревали давно. Ну и убедились.

—

А как?

—

Сказали при нем навроде нашим удалось достать коньяк «Три листика», тройной одеколон. Ну, мол, сегодня будем тепленькими. А через полчаса Бондарь ворвался в тот барак и давай шмонать

[12]

—

А доносчика?

—

За что сексота бить ему? — ухмыльнулся Гном.

—

Я не об этом. Что с ним сделали?

—

Враз на собачатник.

—

А жил он где?

—

Там же, — рассмеялся Г ном.

—

В том же бараке?

—

Да нет, в собачатнике.

—

И сколько?

—

Никто не считал…

—

А «мушку» кто ставил?

—

Не знаю.

—

Бондарев его на собачатник отправил?

—

Нет. Сам ушел. Его бы прикончили после «шмона». Но он с охраной улизнул. Хотел начальник к работягам его, а те забузили.

—

Они ведь тоже кайфуют. Потом — к интеллигентам. Те тоже крик подняли. Ну а к «душегубам» отправлять не рискнул. Там бы его враз укокошили.

—

А почему не «пришили»? — прищурился, словно прицелился, молчавший доселе Трофимыч.

—

Чем? Стрелять нечем было, сами знаете. С ножом не подойти. Он даже до ветру с собаками ходил. А спал тоже под их охраной.

—

В столовую он тоже с собаками ходил? — усмехнулся Трофимыч.

—

Не ходил он вместе со всеми. Ему с кухни отпускали.

—

Так на кухне тоже ведь зэки! — допытывался Трофимыч.

—

Ну и что? Ему собачьи обеды давали. Так он сам попросил. Сдохнет он — сдохли бы и собаки. За него, может, и ничего бы не было, а за собак век свободы не увидишь. Вот и боялись повара сделать что-нибудь.

—

Не темни, кино для всех привозят. Скажешь, он в кино не ходил?

—

В Певеке кино первый раз когда показали? Лишь нынче. Его там уже не было, — отпарировал Трофимычев выпад повеселевший Гном.

—

Брешешь ты, что никто на него управу не мог найти, — взбеленился Трофимыч.

—

Бондарев его охранял хорошо. Ведь, что ни говорите, много лет этот «сука» на него работал. Скольких заложил! — вздохнул Гном.

—

Если это так, то почему он не отправил его в другой лагерь с таким же режимом? Какой был смысл держать человека у себя, ежедневно подвергая опасностям его жизнь и озлобляя его присутствием всех заключенных Певекского лагеря? Что-то тут напутано, — сказал Яровой Гному.

—

Нет, я не путаю. Спросите кого хотите. Застукали «суку» в сентябре. Там уже в это время зима стоит вовсю. Снег по горло. Пароходы не ходят. Самолеты лагеря не обслуживают. Железную дорогу там только по картинкам знают. Машины? Но они едва успевали привозить продукты. Дорога туда на десять месяцев умирает. А гнать из-за «суки» машину специально — кто захочет? Вот и куковал. Ничего не поделаешь. Пешком оттуда никто не ходит, — съязвил Г ном.

—

Но ведь освобождался он не один, — не сдавался Трофимыч.

—

Ну и что?

—

Как что? Да если он «сука» Бондарева, как ты говоришь, то его в пароходе зэки могли пришибить. Там ни Игоря, ни собак не было, — злился Трофимыч.

—

И здесь не так. Вы, как и мы, думаете, что у Бондарева одна «сука» была. Мы тоже ошиблись. Мы их не знали. А они друг друга

прекрасно

понимали. Двенадцать набрал их Бондарев вместе с этим. И первым же пароходом на следующий год отправил. Как только навигация открылась. Мы и не знали. Их ночью отправили. Как секретный груз.

—

А куда?

—

На свободу.

—

Кто еще в тот раз уехал? — не отставал Трофимыч.

—

А те же «суки», — ухмылялся Г ном.

—

Да, ну и дела… — вздохнул майор.

Трофимыч, заметно побледневший, тихо барабанил пальцами по оконному стеклу.

А Бондарев лежал на столе бледный, холодный, безразличный ко всему.

—

А как его звали? — опросил вдруг Яровой Г нома.

—

Кого?

—

Как это кого? Покойного!

—

Сами знаете, имен и фамилий меж собой у нас нет. Одни клички.

—

Ну, кличка какая у него была?

—

Говорят, что прозывали его Скальп.

—

Скальп? А почему? — подался от окна удивленный Трофимыч.

—

Да говорят, что он себе делал ножи из гвоздей похожие на скальпель.

Яровой вглядывался в лицо старика. На воле, если приодеть, он походил бы на обычного, ничем не отличающегося от других сторожа или дворника. А здесь… Нет. Что-то не то. Чем он так неприятен? Вон и ухмылка у него неестественная, деланная. Нет у него искренности. Врет он! Врет! Хотя к словам не придерешься. Говорит убедительно. Но и себе не прикажешь. Яровой не хотел, не мог больше видеть этого человека. И, подойдя к Гному вплотную, сказал резко:

12

шмон — обыск (жаргон), шмонать — обыскивать